Гатчина

Я считал необходимым написать это письмо, чтобы сохранить формально бесспорной преемственность Верховной Власти, полученной Вр. Правительством из рук последнего законного представителя павшей династии. Не успел я покончить с этим делом, как пришли сообщить, что собрание офицеров, находящихся в Гатчине, желает настоятельно, чтобы бывший управляющий военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; что они ему доверяют и сейчас же приступят к организации защиты. Савинков был мной назначен, что вызвало, конечно, «взрыв негодования» против меня слева и было в эту же ночь использовано большевиками, как новое доказательство моей «контрреволюционности».

Только поздней ночью я, наконец, остался один в компании с моими двумя юными ад'ютантами, верными мне до конца. Теперь можно было подумать о своей собственной судьбе, которая не представлялась нам особенно загадочной. Один из моих ад'ютантов недавно стал отцом семейства. После больших трудов, мне удалось убедить его покинуть меня при первом удобном случае, который скоро и представился. Зато другой – девятнадцатилетний юнец, не расстававшийся со мной с первого дня Революции, не поддался никаким увещаниям; с ним мы заключили братский союз идти вместе навстречу всем случайностям. В это время мы уже чувствовали, что идём быстро к неизбежному…

Утром, 31-го октября я созвал военный совет. Присутствовали: ген. Краснов, его нач. Штаба полк. Попов, Помощник командующего войсками СПб. Воен. Округа кап. Кузьмин, Начальник обороны Гатчины Савинков, Комиссар Северного фронта Станкевич и кто-то ещё из Корпусного Штаба. Открыв заседание, я дал краткий политический обзор событий, насколько, конечно, они были мне известны; затем предложил Начальнику Штаба осветить военное положение и сообщить о передвижениях войск. После этого я поставил Совету вопрос, следует ли принять предложение о переговорах о перемирии или категорически отвергнуть и продолжать борьбу. Мнения были поданы по старшинству, начиная с младшего. Только два мнения – Савинкова и моё – были поданы за безусловный отказ от переговоров. Все военные без исключения были единодушны: для выигрыша времени нужно сейчас же начать переговоры; иначе нельзя ручаться за спокойствие казаков. Итак мнение большинства – ясно и очевидно. Как ни было мне это отвратительно и трудно – другого выхода не было – нужно было выиграть время переговорами.

Кроме того невозможно было допустить, чтобы Краснов и его Штаб могли сказать казакам: мы были за мир, но Керенский приказал драться. Я утвердил мнение большинства, и Военный Совет приступил к обсуждению самой техники переговоров. Было решено, что Станкевич об'ездом поедет в СПб., чтобы там передать «Комитету Спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. К сожалению я не могу вспомнить текст этого документа, копии которого у меня не могло сохраниться; во всяком случае эти условия не были приемлемы для большевиков, которые после нашего отхода из Царского Села, вероятно, мало сомневались в своей победе… Два из моих условий я не забыл: во первых большевики должны были немедленно сложить оружие и подчиниться обновлённому Всенародному Вр. Правительству; во вторых состав и программа этого правительства должны были быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом Спасения Родины и Революции».

Около четырех часов дня комиссар Станкевич выехал в СПб, а ген. Краснов к этому же времени соорганизовал делегацию для командирования её в Красное Село с целью заключения немедленного перемирия на фронте впредь до выяснения результатов поручения Станкевича. Парламентёры уезжали в Штаб-квартиру большевистских войск лишь вечером; это были исключительно казаки, так как помощник командующего войсками СПб. военного округа кап. Кузьмин, несмотря на настояние ген. Краснова, категорически отказался войти в состав мирной делегации.

Ещё раньше, в середине дня, вскоре после окончания военного совета, ко мне явился Савинков с бумагой в руках. Я думал, его приход связан с каким нибудь срочным вопросом по обороне Гатчины. Я ошибся. В бумаге значилось, что пред'явитель сего Борис Савинков командируется Министром-Председателем и Верховным Главнокомандующим Керенским в его Ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине.

– Подпишите эту бумагу, Александр Фёдорович, я хочу ехать.

– Хотите ехать? Поезжайте, – ответил я, отдавая подписанную мной бумагу, хотя поездка его в Ставку была совершенно бессмысленна, хотя здесь он бросал огромной ответственности поручение, которое только что принял и ничего ещё не сделал. Смысл его от'езда был ясен нам обоим и какие либо об'яснения по этому поводу излишни. Мудрая предусмотрительность Савинкова лишь подчёркивала атмосферу, которой я был окружён. Только чудо могло спасти положение. Но даже неминуемая грозная опасность не об'единяла, не возбуждала энергии и инициативы; напротив, она как-то окончательно разлагала, отравляла всё кругом. На первый план в сознании огромного большинства выступал вопрос о личном самосохранении. Казаки все с большим ожесточением посматривали на своих начальников, видя в них виновников своей гибели; офицеры, чувствуя себя всё более неудобно под враждебными взглядами большевистской солдатни и своих собственных станичников – офицеры всё чаше задумывались над вопросом, какой ценой, они, в случае падения Гатчины, могли бы купить у большевиков жизнь. Казаки, так и не видя обещанной пехоты с фронта, искренно считали себя обманутыми. Офицеры не считали более нужным скрывать свою ненависть ко мне, чувствуя, что я уже не смогу защитить их от ярости толпы.

Так началась ночь на первое ноября. Никаких сведений от парламентёров «с фронта». Никаких известий из СПб. В полутёмных и мрачных безконечных коридорах старого Павловского Дворца толпятся насторожённые, обозлённые люди. В отравленном страхом воздухе носятся самые невероятные чудовищные слухи. Начинается повсюду шопот: если казаки выдадут добровольно Керенского, они свободно вернутся к себе домой, на тихий Дон… Соблазн слишком велик. Мысль о предательстве овладевает умами и незаметно превращается в действительность. Долгая осенняя ночь никогда не кончится. Минуты кажутся часами. А крысы бегут с тонущего корабля. В моих комнатах, вчера ещё переполненных, ни души. Тишина и покой смерти царствует вокруг. Мы одни. Нас очень немного, неразлучных эти месяцы, связанных общим жребием. Ничто не мешает нам теперь в тишине и покое подумать о грядущем… Уже было светло, когда, уничтожив все бумаги и письма, которые нельзя было оставить в «чужих руках», я прилёг на постель и задремал с единственной мыслью – прийдут ли утром эшелоны?

Около 10-ти часов утра меня внезапно будят. Совершенно неожиданное известие: казаки-парламентёры вернулись с матросской делегацией во главе с Дыбенко. Основное условие матросов – безусловная выдача Керенского в распоряжение большевистских властей. – Казаки готовы принять это условие.

Сообщение было достаточно неожиданное. До последней минуты, несмотря на все подозрительные симптомы и мрачные предчувствия, мы не допускали такой низости. Но факт был на лицо.

Оставалось одно – вывести на свежую воду самого Краснова и его штаб. Оставалось выяснить: замешаны ли они сами в предательстве. Посылаю тотчас же за генералом. Приходит – корректный, слишком спокойный. Я спрашиваю – известно ли ему, что происходит сейчас внизу? Прошу об'яснить, как он мог допустить присутствие матросов в самом дворце? Как он мог даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Краснов с чрезвычайной длительностью стал раз'яснять, что это совещание с матросами никакой особой важности не имеет; что он пристально следит через верных людей за всем там происходящим; что он считает даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. – Пусть их там говорят, рассуждал он, день пройдёт в разговорах, спросах, а к вечеру положение раз'яснится; придёт пехота и мы переменим тон. А что касается моей выдачи, то ничего подобного он никогда не примет. Я могу быть совершенно спокойным. Но ему кажется, что может было бы полезно, если бы я сам лично, конечно, с хорошим экскортом – он его даст – поехал в Петроград непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным. Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства… Так рассуждал в моём присутствии ген. Краснов. Это было моё последнее свидание с генералом. Нервность, сменившая наружное спокойствие первых минут, бегающие глаза, странная улыбка – всё это не оставляло никаких сомнений. Торг о цене моей головы, происходящий внизу, не был вовсе так безобиден, как мне только что старались его изобразить.