Законы отцов наших

Нашей излюбленной забавой была «трогательная игра», как мы ее сами назвали. Обнаженные и слегка одурманенные легким наркотиком, мы сидели в темноте друг напротив друга, подобрав под себя ноги, в позе йоги. По правилам прикасаться друг к другу можно было лишь кончиками пальцев. Наши тела не должны были встречаться. Никакого поглаживания колен, никаких поцелуев. А гениталии объявлялись вне игры вплоть до того момента, пока нараставшее желание не становилось непреодолимым. И вот в течение долгого времени наши руки совершали путешествия по телам. Меня охватывала сладкая дрожь, когда Сонни трогала мою кожу с обратной стороны коленей и подушечки пальцев на ногах. Мы парили над бездной любви, и нам доставляло огромное наслаждение оттягивать миг падения, доводить экстаз предвкушения до наивысшей точки. Все мысли, заботы, суета, тревоги — все таяло, раскалывалось, исчезало. И наступало абсолютное блаженство, когда мы трепетали, ощущая тепло, исходившее от наших тел.

В квартире Эдгаров жизнь била ключом: одни деятели будущей великой революции сменяли других. Члены Прогрессивной трудовой партии в рабочих комбинезонах, лидер коллектива служащих кампуса Мартин Келлетт с вечно растрепанными рыжими кудрями и, конечно же, легендарные «Черные пантеры» из Окленда, щеголявшие в черных очках, беретах и блестящих черных куртках на три кнопки. Самым известным из них был Элдридж Кливер. Однако чаще вместо него являлся Кливленд Марш, не менее известная личность в Дэмоне, где он раньше был футбольной звездой в составе университетской команды. У «Пантер» он числился министром юстиции. Вечно мрачный Кливленд грозно посматривал на окружающих. Вообще-то у него была, что называется, наглая рожа. Он учился вместе с Хоби на вступительном курсе юрфака, и Хоби, не упускавший случая выставить напоказ свое знакомство со знаменитостью, всегда влетал в зал, когда там появлялся Кливленд, и, пожимая его руку, кричал:

— Привет, дружище!

Члены «Одной сотни цветов» приходили к Эдгарам на собрания или наведывались туда в индивидуальном порядке в разное время, чтобы пошептаться с Эдгаром на заднем крыльце насчет темных делишек, которые опасно доверять телефону. Эдгар был одержим конспирацией и безопасностью. Он считал, и скорее всего не без оснований, что его организация является объектом пристального внимания и инфильтрации со стороны спецслужб. Вот почему Эдгар забрал Нила из кооперативного детского сада, где родители дежурили по очереди, и не хотел впускать меня в дом в первый день нашего знакомства.

Раз в день супруги проверяли всю квартиру на предмет «жучков». Джун пользовалась прибором под названием «Прайвит сентри», который был похож на вольтметр с присоединенной к нему электрической лампочкой, а Эдгар дублировал ее, подключив микрофон к всеволновому радиоприемнику и телевизору. Он постоянно произносил что-нибудь, обычно изречения из Красной книжки, переключая телеканалы в диапазоне УВЧ, или крутил настройку радиоприемника на всех волнах, ожидая специфического звукового эффекта, признака обратной связи.

По кампусу ходила молва, что Эдгар никогда не отдает никаких приказов и не выпускает революционные директивы напрямую. Даже самые коварные приказы — убить осведомителя в Окленде или содействовать побегу заключенных из Соледада — передавались членам «Одной сотни цветов» через уста Джун.

Когда я приходил за Нилом, чтобы вывести его на прогулку, или приводил его с улицы, или обсуждал с Джун поведение мальчика, то часто становился невольным свидетелем сборищ «Одной сотни цветов». Революционеры вели ожесточенные диспуты по тем или иным вопросам теории революции, обращаясь друг к другу «товарищ» и ссылаясь на такие авторитеты, как Грамши, Фанон, Сорель, Роза Люксембург и Бакунин. Они спорили о Линь-бяо и роли Китая. Тем временем Джун незаметно исчезала из квартиры с разными членами организации, чтобы покружить по городу в машине, где общение могло протекать в более безопасной обстановке. Перед тем как сесть в автомобиль, Джун и ее спутник обыскивали друг друга на предмет выявления записывающих и подслушивающих устройств. Их руки скользили по телам друг друга с величайшей осторожностью, и при этом они продолжали вести непринужденную беседу, чтобы на другом конце ничего не заподозрили.

И все же был случай, когда Эдгар пошел на уступку в вопросе о конспирации. Причиной стал его собственный сын. Джун сказала, что у Нила очень чуткий сон, и настояла на том, чтобы мальчика укладывали спать каждый вечер в его собственную постель. Я догадывался, что у супругов вышел серьезный спор из-за этого, однако Джун, очевидно, посчитала, что мне можно доверять, и я оставался в их квартире совершенно один, если не считать Нила, в те вечера, когда оба супруга отправлялись на собрания своих ячеек или групп сочувствующих. Эдгар подчеркнуто держался подальше от меня, видимо, не желая, чтобы я даже случайно чего-нибудь не пронюхал.

По правде говоря, Эдгар избегал знакомств и связей с людьми случайными — непросвеченными. Он читал лекции и выступал на митингах и собраниях. Особой эмоциональностью отличались речи, которые он произносил на ученом совете. В отношении их продолжительности и тона надо признать, что без влияния Фиделя Кастро тут явно не обошлось. В повседневной жизни Эдгар вел себя отчужденно. Можно было считать признаком его особого расположения или хорошего настроения, если он хотя бы слабым кивком показывал, что узнал меня, когда я по утрам являлся на отделение теологии для участия в заседаниях дэмонского филиала студенческого мобилизационного комитета. Обсуждали вопросы координации совместных действий: осенью по всей стране должна была прокатиться мощнейшая волна демонстраций за окончание войны во Вьетнаме.

В начале ноября я находился там и печатал на множительном аппарате инструкции для уклоняющихся от призыва. Внезапно аппарат перестал работать. Бормоча под нос ругательства, я принялся дергать за рычаги — безрезультатно. Я уже был готов опустить руки, как кто-то протиснулся мимо меня к установке и очень быстро все наладил.

Оглянувшись, я узнал Эдгара. Отдавая формальную дань условностям, он надел рубашку из шотландки и вязаный галстук контрастирующего цвета. Все это выглядело безвкусно и почти пошло. Под мышкой он зажимал папку с материалами лекций, которую нес с собой на занятия. Эдгар выслушал мои благодарности молча и с равнодушным лицом, однако, прежде чем уйти, наклонился над аппаратом и попытался прочитать листовку, которая все еще лежала на валике, куда капала краска из емкости вверху. Читать буквы в обратном порядке непросто, тем не менее он, похоже, уловил основной смысл. Когда Эдгар повернулся ко мне, на его лице была усмешка, вызвавшая у меня раздражение.

— Здесь нет ничего смешного, черт возьми! — сказал я. — Вы не согласны? Ваше право, но ничего смешного здесь нет.

По всему было видно, что Эдгар никак не ожидал от меня подобной реакции. Его бледная рука примиряюще поднялась вверх.

— Я вижу ваши добрые намерения, Сет. — Он натянуто улыбнулся и процитировал изречение Мао: — «Тот, кто становится на сторону революционного народа, становится революционером».

— Однако вы не думаете, что этого достаточно, верно? Добрых намерений?

Отступив немного назад, Эдгар внимательно посмотрел на меня.

— Сет, — наконец сказал он после довольно продолжительной паузы, — у меня складывается впечатление, что вы пытаетесь втянуть меня в спор, который ведете с самим собой.

Я сразу же почувствовал, что он попал в точку. Позднее я узнал, что от Эдгара не ускользал ни малейший нюанс в поведении человека, в выражении его лица. Теперь он сделал шаг вперед, приблизившись ко мне.

— Я понимаю вас, Сет. Я наблюдал за вами, когда вы якшались с ребятишками из мобилизационного комитета. Я вижу, чем вы тут занимаетесь. И должен вам признаться, что подумал о себе. Я вспомнил о листовках и прокламациях с воззваниями и молитвами в церковных подвалах Миссисипи. Если бы вы были христианином, я бы сказал, что вы заново заставляете меня мысленно пережить все те страсти, которые испытывает юный христианский активист.