Страница 178 из 179
Все это — пища для размышления. Те красивые каменные особняки на Гран-бульваре, ведь они уже стояли там в середине прошлого века, к началу Гражданской войны. Это была модная улица. Леди в юбках с кринолинами каждый день гуляли там со своими детьми. А совсем рядом, за забором в снегу стояли пленные конфедераты. Абсолютно окоченевшие, они кричали, взывали к лучшим чувствам победителей, молили о милосердии — и гибли. Каждый день несколько пленных убивали при попытке к бегству.
Мне сложно было думать обо всем этом, потому что афроамериканцы дают неоднозначную оценку как самой Гражданской войне, так и ее результатам. Лично я до сих пор придерживаюсь трактовки событий, которая дается в школьных учебниках, потому что, с моей точки зрения, в своей основе она верна. В умах многих из тех, кто принимал в ней участие — наверное, большинства, — это была война за освобождение рабов. Конечно же, там были и другие мотивы, уйма. Я читал книги. Однако главная суть заключалась в следующем. Немало американцев, которые, несмотря на приукрашивание конфликта болтовней о правах штатов или о хлопковой экономике, были готовы умереть за право владеть ниггером. А другие американцы, сотни тысяч американцев, были готовы положить свои жизни, потому что Бог хотел, чтобы все его дети, не только с белым цветом кожи, но и с черным, были свободны. Мне часто приходит в голову, что мы в нашей стране жили бы лучше, если бы помнили об этом. Лично я никогда не забываю. Одна часть моей души, сраженная рассказом Бернгарда, отказывалась верить, что я миллион раз топтал ногами землю, в которой зарыты тысячи молодых солдат, бесславно и бесполезно умерших в своей собственной стране. Другая же часть моей души, должен сознаться, воспринимала эти слова с радостью, с жаждой мести, которая так и не была утолена в полной мере. Ибо мне сразу же пришло в голову, что эти люди, которых обрекли на смерть от голода и холода, были рабовладельцами или их подпевалами. И я подумал: вот и поделом им. Так и должно было случиться. Тогда мы разделяли этот взгляд, Бернгард и я, он — бывший узник фашистских лагерей смерти и я — праправнук рабов. Он прочитал эту мысль в моих глазах так же безошибочно, как если бы я выразил ее вслух. Мы повернули и медленно побрели домой. На обратном пути не было сказано ни единого слова.
Бернгард допускал ошибки, что, впрочем, вполне естественно. Однако мы не вправе предать его погребению, не восхитившись силой его характера. У него хватило смелости сказать мне все, что он хотел, там, на Мидуэе, а именно, что это никогда не кончится. Вряд ли такую точку зрения можно поставить ему в вину. И не только по причине его собственного опыта, но и с учетом всего того, что имело место с тех пор — десятков леденящих душу эпизодов, которые говорят о том, что человечество так ничему и не научилось, не сделало никаких выводов из всех страданий. Миллионы замученных палачами Пол-Пота. Иди Амин. Зверства китайских войск в Тибете. Хомейни. Геноцид тутси. Тысячи пропавших без вести в Аргентине. Резня в Бангладеш. В Биафре. В Боснии. Остается лишь молиться, чтобы этого не случилось и здесь.
Нельзя винить Бернгарда за пессимизм. Бывают дни — очень много таких дней, — когда я всеми фибрами души чувствую, что он был прав. Однако, наверное, есть и другой способ принять его наследство. Возможно, во всех этих миллионах смертей, которые кажутся бессмысленными, все же есть смысл. Возможно, Дарвин или Господь Бог посылают видам столь грозные знаки, чтобы те не могли не обратить на них внимание. Возможно, наше выживание зависит от признания того факта, что мы можем быть чудовищами, чтобы это самосознание укрепило в нас преданность более светлым сторонам наших характеров.
Еще при жизни Бернгарду довелось стать свидетелем торжества свободы в Южной Африке, ликвидации колониальной системы, расцвета демократии во многих странах, где раньше свирепствовали тоталитарные режимы, и бурного роста человеческого интеллекта, который привел к небывалому подъему уровня жизни и благосостояния огромных масс на всей планете. Возможно, именно это Бернгард и пытался мне сказать: мы объединяем в себе и тех, и других. В каждом из нас уживаются тиран и демократ, охотник и дичь, рабовладелец и раб. Мы кровные наследники всего. И Бернгард хотел бы, я уверен, чтобы мы никогда не забывали об этом.
1 сентября 1996 г.
Сонни
Сонни больна. У нее свое представление о болезни. Рак — это огонь, случайная искра, которая начинает чадить и скоро гаснет; уголек размером с атом, который раскаляется и прожигает плоть насквозь. Этот процесс сопровождают ужасные запахи и невыносимый жар, которых она почему-то не чувствует. Огонь разрастается. Рак жжет. Во сне свет огня усиливается до тех пор, пока ее грудь не начинает светиться, как сердце инопланетянина в фильме, который всегда смотрит Никки. Свечение все время меняет оттенок, отражая пульсирующую силу жизни, и тогда жизнь начинает походить на смерть. Внезапно огонь взрывается гигантской вспышкой света, совсем как при взрыве атомной бомбы, под страхом которой прошло все ее детство, и наступает конец света.
— Нет! — кричит она в темноту. Сет, мгновенно проснувшись, закрывает ей рот рукой и крепко прижимает ее к себе.
Некоторое время их тела дергаются, словно обожженные страшным дыханием кошмара. Она предупреждала его. Такие сны приходят к Сонни регулярно, каждые полгода, и дикий страх, который она испытывает во сне, отнимает у нее разум. Страх не уходит потом, он оседает глубоко в костях, подобно боли, остающейся после того, как курс лечения закончен. Сонни позвонит Гвен утром. Если все сложится удачно, сегодня ей, возможно, сделают снимок. Сет целует ее в щеку, а затем в губы, из которых доносится несвежее дыхание сонного человека.
— О, как я ненавижу это! Ну просто сил нет, — произносит Сонни в темноте. — И даже если Гвен позвонит и скажет, что все в порядке, я все равно буду волноваться. Потому что я не знаю, что мне делать в тот день, когда окажется, что не все в порядке.
— Такого не будет.
— Не обращайся со мной, как с ребенком, Сет. Не в твоих силах что-либо обещать.
— Сонни, послушай, мы просто будем жить дальше, согласна? Ты не знаешь, и я не знаю. Но мы будем жить дальше. Ничего страшного не случилось и, я верю, не случится.
— Никки, — говорит она. — Получается, что я бросаю ее, оставляю одну. Это хуже всего. Просто пытка. Думать, что, несмотря на все мои старания… что она останется одна.
— С Никки все будет в порядке. Обещаю.
Сонни садится на постели, вся мокрая от пота, и ей тут же становится холодно. Нагнувшись, она хватает одеяло, которое свалилось на пол, когда она металась в бреду, и, подняв, закутывается в него.
— Оставить ее с Чарли? О Боже! — произносит Сонни.
— Только через мой гребаный труп будет она с Чарли. Забудь об этом.
— Но ведь он ее отец.
— И когда же он в последний раз звонил, чтобы узнать, как поживает родная дочь? Тополь и тот питает больше чувств к своему пуху, чем Чарли к своим детям.
Сонни смеется. Это ужасно. Похоже, Сет доставляет ей больше всего удовольствия в те моменты, когда говорит о Чарли с презрением и гневом.
— Если я скажу Чарли, что позабочусь о ней, что я удочерю ее, он будет только рад. И ты это знаешь.
Удочерить ее. Да, Сет мог бы это сделать. Закон. Слава Богу, закон предусматривает такой вариант. Чарли может дать согласие, а Сет ее удочерит.
— И ты действительно удочерил бы ее?
— Хоть сегодня.
— Ты серьезно?
Сонни чувствует, как он отодвигается в сторону, и свет торшера, стоявшего у кровати, ослепляет ее. Когда она убирает руку, Сет уже сверлит ее взглядом.
— Посмотри мне в глаза, — говорит он с особой интонацией. — Я вполне серьезен. Если ты согласишься и если Никки не против, мы можем подать заявление в любой момент. Она мне очень дорога. Ты это знаешь.
Она думает вслух:
— А если Чарли не согласится?
— Ты только скажи Чарли, что ему больше не придется платить алименты на содержание ребенка, — убеждает ее Сет, — и он приползет сюда из самого Цинциннати на коленках, чтобы подписать бумагу об отказе от родительских прав.