Прожитое

И все же каждый норовил выгадать для своих вещей и денег приметный уголок, схоронку, чтобы потом, после бани, легче было их там найти.

— Надо бы дежурного при вещах оставить, на всякий случай… — неуверенно произнес кто-то из военных.

— Не надо. Здесь все свои — мы постережем! — нагло смеялись придурки.

Они стояли по бокам открытой двери и пропускали в нее каждого, предварительно заставляя разжимать кулаки и открывать рот…

Все, слышанное ранее о магаданской транзитной бане, подтверждалось. Здесь окончательно завершалось превращение человека в животное, в бесправного беспомощного «робота»… Здесь он лишался не только личной одежды (последней вещественной связи с волей). В бане ему предстояло окончательно смыть с себя, похоронить все свое прошлое. Забыть, смириться с обстоятельствами и как бы родиться заново — безликим, послушным начальству колымским зеком…

В следующем помещении человек десять придурков в серых, грязных халатах оболванивали тупыми машинками головы и лобки этапников. Наспех стриженные, голые люди подходили к очередной двери, где каждому совали в руки по крошечному кусочку мыла…

Основным этапом в этом банном конвейере была сама баня. Здесь каждому из нас предстояло успеть смыть с себя накопившуюся за время трехмесячного пути из Ленинграда грязь… Молодым и здоровым это удавалось. Они ухитрялись, беря пример с блатных, вылить на себя по несколько шаек горячей воды за время мытья… Медлительные и больные довольствовались одной, и то… если успевали, — так как воду выключили вдруг, без всякого предупреждения.

Раздалась команда: «На выход!»…

Открылась очередная дверь, из которой каждому швыряли кальсоны, рубаху и гнали в следующее помещение…

Там ты получал стеганые ватные штаны и гимнастерку… В следующем проеме дверей награждали телогрейкой и кирзовыми рабочими ботинками с суконными портянками… О соответствии размера никто не беспокоился.

И наконец последними, завершающими конвейер одевания были бушлат, вигоневый шарфик, шапка-ушанка (солдатского образца). На этом банная процедура заканчивалась…

Едва обсохнув, придя в себя, зеки начали обживать гулаговские наряды, привыкать к ним… Обмениваться друг с другом, подыскивая подходящий для себя размер… Жизнь продолжалась.

Пути назад, к оставленным на полу личным вещам, не было. За какой-нибудь час дьявольский лабиринт пройденных дверей превратил всех в серую, безликую массу беспомощных колымских зеков… лишил имущества и памяти… памяти о доме, о близких… Сбереженные по-еле бесчисленных шмонов в этапных тюрьмах реликвии — дорогие сердцу каждого письма, фотографии детей, жен, матерей, близких — все исчезло… Пропало. Наиболее ценное окажется потом у начальства и на карточных столах блатных и придурков… Остальное будет выкинуто, безжалостно сожжено.

Бедный Борис Борисович! Только теперь он постиг весь трагикомизм происшедшего… В этом благородном человеке что-то навсегда надломилось… Что-то очень важное, помогающее человеку продолжать бороться за жизнь… Хотеть жить!

У выхода из бани нас ждали грузовые автомашины, уже готовые к погрузке этапа.

Вся наша «сотня» разместилась в четырех автомашинах: по двадцать пять человек в каждом кузове, плюс один конвойный — в отсеке кузова у кабины, в тулупе и с автоматом… Другой, с документами, — вместе с водителем в кабине.

Нашему этапу крупно повезло. Наслаждались мы колымским пейзажем недолго. Через пару часов всех нас сгрузили в хозяйстве Дукчанского леспромхоза, всего в сорока семи километрах от Магадана.

Правы оказались те, кто предсказывал: «Раз одевают в кирзовые ботинки, далеко в тайгу не повезут…» Логично.

За два года пребывания в лагере Дукчанского леспромхоза я акклиматизировался окончательно. Освоил несколько профессий: лесоруб, грузчик, дорожник, автослесарь, водитель…

Все это время активно и с успехом помогал советской власти превращать лесотундровую Колыму в окончательно безлесную — тундровую.

47-й километр

Ноябрь 1939 года, Колыма. Небольшая лагерная командировка Дукчанского леспромхоза — 47-й километр. Основной комендантский лагерный пункт (ОЛП) находится на 23-м — 6-м километре Магаданской трассы (23 километра по трассе и 6 километров в тайгу). Все начальство, лагерное и производственное, — там; поэтому до поры до времени живем, можно сказать, вольготно. Наш лагерь еще только строится. Работаем бесконвойно. Унижений, связанных с положением и режимом содержания заключенного, почти не испытываем. Валим тайгу.

47-й километр (счет километрам идет от Магадана) существует с начала тридцатых годов. Первыми на нем селились колонисты. Колонисты — репрессированные граждане из различных районов европейской России, в основном крестьяне, которым вместо содержания в лагере под стражей разрешено было селиться на Колыме вольно, строиться, вызывать семьи с «материка», в общем, пускать корни, при одном обязательном условии — корни пускать навечно.

Невдалеке от рубленных на сибирский манер домов колонистов, подальше от трассы и поближе к тайге бойко строился наш лагерь. Уже стояли два-три барака, человек на сто пятьдесят, несколько хозяйственных построек, столовая, на крыльце которой всегда стояли две бочки с соленой горбушей — ешь сколько хочешь, «от пуза»! Меньше чем через год, вспоминая об этом, сами удивлялись: неужели когда-нибудь это было?! Как, впрочем, и многое другое, относящееся к мирным, довоенным дням. Особняком стояли механический цех леспромхоза, гараж и хутор охраны лагеря — вохры. Зоны лагеря не было. Она обозначалась чисто символически — «скворцы» еще не прилетели. «Скворцами» называли вольнонаемную охрану лагерей, в основном вербуемую из демобилизованных из армии солдат, как правило, выходцев с Украины, из Средней Азии и Приуралья, которые с весенней навигацией прибывали с «материка» на Колыму и заселяли построенные для них охранные вышки-«скворечни», установленные по всем четырем углам зоны лагеря.

Вывод бригад на работу и возвращение регистрировались комендантом лагеря. Каждый бригадир отвечал за количество людей, выведенных на работу из лагеря, о чем расписывался в журнале на вахте.

Вахта же являлась и своего рода сигналом времени. Подъем, развод, обед, отбой и другие чрезвычайности вызванивались ударами железяки по куску рельса, подвешенному к лиственнице. При «курантах» неизменно состоял полковник, инспектор кавалерии штаба Ленинградского военного округа, кавалер орденов Боевого Красного Знамени, Георгиевский кавалер, один из командиров Дикой дивизии в Гражданскую войну, заключенный Борис Борисович Ибрагимбеков (Ибрагим-Бек). Святой человек! Умер на «инвалидке» 23-го — 6-го километра Магаданской трассы.

Путь на работу к делянкам лежал мимо домов колонистов. Мы всегда норовили держаться поближе к ним. Жалостливые бабы-колонистки, завидя нас, подзывали самых молоденьких, выносили из сеней пригоршни заготовленных на зиму замороженных пельменей и высыпали их в наши закопченные консервные банки-котелки, по-матерински причитая на наш счет.

Вечная и прекрасная черта русских женщин — сердоболие! Слово-то какое удивительное!

Пельмени мы с наслаждением поедали потом в тайге, разогрев на костре во время перерыва. Колыма — лесотундра. Тайга редкая, чахлая. Корни деревьев стелются подо мхом поверху, глубже — вечная мерзлота.

Летом земля оттаивает на 15–20 сантиметров, не больше. Ударь покрепче плечом — и лиственница легко падает. Дерево живет недолго. Много сухостоя, особенно на сопках.

Валим тайгу по старинке — топор да пила, техники никакой. Работаем обыкновенной двуручной пилой — «тебе — себе — начальнику»… Норму, хотя она и значительно ниже, чем где-нибудь на «материке», выполнить трудно: лес редкий. Годен разве что на дрова. Лиственница мелкая, вымерзшая, больная… Боже мой! Сколько же надо было навалить ее, разделать от сучьев и потаскать на своем горбу в штабеля, чтобы выполнить норму! Пилим двухметровыми. Штабеля ставим от двух «кубиков» и больше. Меньше двух кубометров в замере десятник не примет: чем меньше штабель, тем труднее будет вывозка зимой: лошадь, она тоже не двужильная! Вот и ворочаем дрыном, то кантуя, то таская на себе двухметровые лесины, укладывая их в штабеля покрупнее. Ловчим, конечно, строим «туфтовые» штабеля, а что делать? Летом топтать тайгу в болотной жиже, на комарах, задыхаясь в накомарниках, — это не сахар. Или зимой, в сорока-пятидесятиградусный мороз, по пояс в снегу, в нелепых «куропатках» — обуви из старых автомобильных покрышек, рожденной лагерными «модельерами» в военные годы взамен вышедшим из моды на Колыме уютным и теплым валенкам. Их не хватало в те трудные годы и на фронте.