Федор Волков

Девочка покосила на Федюшку карим глазом, тихо сказала, будто прошелестела:

— А я Аннушка.

— Зови меня Федюшкой, меня дома так звали.

— Федюшка так Федюшка, — заключил Петр Лукич и махнул рукой в сторону двери. — А ну, давай, кормилица, угощай нас, чем бог послал.

Только тут заметил Федюшка у двери сухонькую старушку с маленькими лукавыми глазками.

— И Антипа не забудь, — добавил Петр Лукич. — Покажи, куда коней поставить, овса дай. Да и самого накорми, напои и спать уложи — умаялся он за дорогу-то. А мы в трапезную пошли.

Дом у суконщика оказался весьма обширным, всего в нем было вдоволь. Но все казалось Федюшке, чего-то не хватает. А чего — понять не мог. Наконец, когда сели за стол и наступила тишина, догадался — безлюдно в нем, а к этому он был непривычен. И хозяйки не видно, а как же это — в дому и без хозяйки!

— Вот так мы и живем, Федюшка: я да свет мой Аннушка. Вот еще Прасковья-кормилица, божья старушка… Да ты головой-то не крути, все одно хозяйки не увидишь — померла она летось… — Петр Лукич покосился в сторону дочери, глаза которой наполнились слезами, и быстро повернул свой разговор. — А что, Федор Григорьич, как батюшка? Топает еще?

— Болеет часто. Сам хотел приехать, да забоялся — мало ли что в дороге-то…

— Ладно, без него управимся. Дела как идут? Варите-плавите?

— Благодарствую, Петр Лукич, убытку пока не терпим, а доход какой-никакой имеем.

— Это уже дело. И какими же оборотами ворочаете?

— До шести тысяч и более, — скромно сказал Федюшка, не зная, удивит он этим Петра Лукича, иль тот засмеется: неведомы ему были доходы и обороты московских мануфактурщиков.

Петр Лукич, однако, не осудил, но и не одобрил ярославских заводчиков: он просто вспомнил свою молодость.

— А знаешь ли, Федюшка, как мы с Федором Васильевичем, батюшкой твоим, вместе дело зачинали? Купцами мы тогда были голопузыми… Кхм, Аннушка, что-то там кормилица наша Прасковья затюкалась, с Антипом, что ли, разлюбезничалась. Пойди-ка шугани ее, красавица. — Аннушка выскочила из-за стола и бесшумно скрылась за дверью. — М-да… И торговали мы с Федором Васильевичем сукном, холстом и прочим товаром. А когда кой-какой капиталец припасли, решил я сам свою фабрику поставить. Федору Васильевичу пай предложил. Давай, говорю, брат, пока наш государь Петр Алексеевич таким, как мы, и льготы дает, и ссуды представляет, большое дело заведем. Ну а батюшка твой в ту пору с одним немцем-химиком заякшался. Я тебя с ним сведу. Тот и намолотил ему семь коробов до небес: мол, вы, дураки, по земле ходите, а что под нею — не видите. А ты-де копни поглубже, и деньги тебе сами в кулек посыплются. Возьми, говорит, к примеру, серную руду… М-да… Загорелся твой батюшка, от доли даже отказался: у меня, мол, деньги и так в кулек посыплются. И договорились мы: кому совсем худо будет, тому и первая подмога. Ан, смотри, и впрямь не прогадал. Да и я, слава богу, не жалуюсь… — Петр Лукич задумался. — Это хорошо придумал Федор Васильевич, что ко мне послал, я из тебя знатного заводчика сделаю. В гербовую книгу запишут, во как! Ба-а, дождались, наконец сподобились, Федор Григорьевич, небось, кормить будут!

Аннушка с Прасковьей поставили на стол чугунки, плотно прикрытые сковородками. И только тут Федюшка почувствовал, как проголодался.

Рано утром, еще затемно, разбудил его Петр Лукич.

— Как почивал, Федор Григорьевич?

А Федюшка и не помнил, как уснул, даже снов не видел.

— Благодарствую, Петр Лукич. Уж так спал…

— Ну, и слава богу. Антипа обратно отправляю, не передашь ли чего с ним?

Федюшка вскочил с постели: Антип уезжает, рвалась последняя слабая ниточка, которая еще как-то связывала его с Ярославлем.

— Как же… Как же… — засуетился он. — Надо написать матушке с батюшкой, мол, доехал… — Слезы навернулись на глаза Федюшки, и, чтоб скрыть их, нагнувшись, он стал натягивать на себя рубаху.

Но Петр Лукич заметил Федюшкину боль, похлопал его ладонью по плечу.

— Ну, ну!.. Чай, не y чужих остаешься, а я тебя в обиду не дам. Иди умойся.

Под ледяной водой из рукомойника Федюшка успокоился, быстро написал письмо и вышел на двор, когда Антип кончал уже запрягать. Под сеном в санях Федюшка заметил торчащие углы рогожных мешков: видно, передавал Петр Лукич своему старому дружку гостинцы. Антип хмурился и замахивался кулаком на лошадиные морды, отчего лошади фыркали и пятились назад.

— Леший вас задери… — ворчал Антип и добавлял чего-то, чего понять уже было нельзя.

Петр Лукич подмигнул Федюшке и вошел в дом. Скоро он вернулся с огромным башкирским малахаем, сбросил с Антипа рыжий шишак, надел на него малахай, опустил две лопасти на уши, одну — на затылок и четвертую — на лоб. И скрылся Антип, лишь сивая бороденка торчала колышком. И будто подменили Антипа: так бросился целовать лошадей, что те от испуга чуть постромки не оборвали.

— Залетны-ыя! Да мы с вами, голубы, завтра на Волге будем! Ну, спасибо, Петр Лукич! Ну, угодил! — Он снял малахай и низко поклонился Морозову.

— Ладно, ладно. На том свете сочтемся, — усмехнулся Петр Лукич. — А ты все ж шишак-то свой возьми: не ровен час, посеешь малахай, тут тебе шишак уши и прикроет. Ну, с богом, Антип, хозяину кланяйся, хозяйке. Да дорогой не озорничай, грех на душу возьмешь.

— Барин! Да я ж… — Антип стукнул себя в грудь кулаком и, запрыгнув в сани, ударил вожжами.

Лошади вынесли из ворот, и, круто повернув, сани оставили за собой легкое облачко сухого снега.

Когда Петр Лукич с Федюшкой вошли в комнаты, Прасковья уже ждала с завтраком. Наскоро перекусив, Петр Лукич объявил:

— Едем нынче, Аннушка, показывать Федору Григорьичу Белокаменную — пусть привыкает. — Он встал из-за стола и перекрестился, кося глазом на Федюшку.

Тот тоже перекрестился, и Петр Лукич довольно крякнул.

На дворе их уже ждали розвальни, у которых хлопотал мужик, расправляя черно-бурую медвежью шкуру. Все трое устроились на канифасной подстилке, наброшенной на мягкое пахучее сено, прикрылись медвежьей полстью, мужик сел на облучок — и тронулись со двора.

Огромное красное солнце поднималось из-за горизонта. Окутанное легкой туманной дымкой, оно не слепило глаза, и можно было смотреть на него сколько угодно. Ровное чистое поле вокруг, покрытое бледно-фиолетовым снегом, начинало светлеть и искриться.

— Эвон, сколько места-то! — обвел рукой Петр Лукич. — Хошь заводы ставь, хошь — фабрики. А, Федор Григорьич? Гляди-и… А то б соединили свои капиталы да такое затеяли — небу жарко стало!

— Какие уж у нас капиталы, — прибеднился на этот раз Федюшка.

— Это верно, — согласился Петр Лукич. — Да ведь не нынче и не завтра дело-то затевать, а? — И он расхохотался.

Каурые бежали легко и ровно, и не успело солнце набрать силу, как они уже въехали на бревенчатый мост через Яузу. С ее крутых берегов, залитых водой и замороженных, каталась вовсю на ледянках слободская ребятня: кто в лукошке, кто в решете, кто в корытце, кто просто на доске, облитой водой и замороженной. И все это крутилось, сталкивалось, переворачивалось, и стоял такой визг, что Петр Лукич не выдержал и ткнул кучера кулаком в спину.

— Останови-ка, Яков, за мостом. — Он резко раздвинул локти, и Аннушка с Федюшкой выкатились из розвальней в разные стороны. — Пошли прокатимся! Когда-то еще придется! — Он подошел к мальчугану в лапоточках, одетому невесть во что, повязанному драным платком, присел рядом на корточки. — Хошь семик заработать?

— А то! — пробасил простуженным голосом хозяин доски.

— На, держи! — Петр Лукич сунул ему в замерзшую ладошку две копейки. — А нам доску дай прокатиться.

— За семик-то я б решето дал, — поковырял в носу длинный мальчуган в отцовском, видно, армяке.

— Решето мы тебе поломаем, — пояснил Петр Лукич, — а доска для нас в самый раз. А ну, садись!

Аннушка с Федюшкой сели сзади Петра Лукича, и тот скомандовал:

— Толкай! Где наша не пропадала!