Федор Волков

При дворе ничего не остается тайным, да это и не составляло секрета, что самое живое участие в судьбе ярославских актеров приняла именно она — великая княгиня Екатерина Алексеевна. Считавшая себя драматической сочинительницей, она интересовалась театром не только как покровительница сценического искусства, но и как человек, умеющий ценить все тонкости профессионального мастерства. Екатерина Алексеевна любила бывать на репетициях спектаклей, умела дать дельный совет в выборе старинного русского платья и щедро снабжала актеров этими платьями из своей богатой коллекции, которую постоянно пополняла.

Как бы там ни было, Федор видел в великой княгине того человека, который наиболее всех из влиятельных особ понимал общественную роль театра, его просветительскую значимость, который искренне стремился к созданию национального театра. И это не могло не подкупить его. Поэтому, когда Федор в очередной раз вошел по приглашению великой княгини в ее кабинет, он не чувствовал уже себя таким скованным, как при первой аудиенции. Более того, он искрение считал, что может быть свободным в выражении своих мыслей, не боясь быть непонятым.

Впрочем, подобного заблуждения не избежит чуть позже и сам великий Вольтер, когда с восторгом откликнется на предложение только что вступившей на престол Екатерины Второй печатать в России запрещенную во Франции «Энциклопедию». И только трезвый ум непреклонного Дидро охладит его неумеренный пыл: «Нет, мой дорогой и очень знаменитый брат, мы ни в Берлине (у Фридриха II. — К. Е.), ни в Петербурге не будем кончать «Энциклопедию»… Наш девиз — никакой пощады суверенам, фанатикам, невеждам, сумасшедшим, тиранам, и я надеюсь, Вы к нему присоединитесь».

На этот раз Екатерина Алексеевна напомнила Федору о их старом разговоре.

— А что, Федор Григорьевич, помните вашу мечту о русской опере?

— Ваше высочество, вы сами подали мне эту мысль, а я только осмелился высказать ее вслух.

Великой княгине, видимо, понравился ответ — она улыбнулась.

— Не будем считаться славою. Как бы то ни было, наша мечта осуществилась гораздо раньше, чем мы могли даже предполагать. Я довольна. Теперь скажите, дорогой Федор Григорьевич, когда вы мне рассказывали о своем ярославском театре, то помянули тогда цели, ради которых оставили свои торговые дела. Так вот, любопытно, как вы считаете, добились вы теперь этих целей?

Федор вздохнул глубоко и развел руками.

— Увы, ваше высочество!.. Мне горько это говорить, но вы просили меня быть искренним. Ваше высочество, если вы изволите помнить, я мечтал начинанием своим подать со сцены согражданам пример чести и достоинства, показать им образцы высокой добродетели, чтоб вспомнили они о своем предначертании в этом мире суеты. Не может же человек сам себе добра не желать!..

— И что же?

— Ваше высочество, не обессудьте: не вижу заслуги своей в том, чтоб пример чести и достоинства показывать людям заведомо честным и достойным. К чему мои тщетные монологи о доблести, обращенные к людям, которые сами служат примером воинской и гражданской доблести? К чему разбрасывать зерна на засеянное поле, когда есть огромное поле, и невспаханное, и незасеянное?

Великая княгиня не перебивала, вспоминая вчерашний разговор. Иван Иванович Шувалов упомянул императрице о своей беседе с Ломоносовым о том, что-де великий просветитель скорбит о театре, подобном Шакеспирову, который послужил бы на пользу народному просвещению. Императрица слушала рассеянно, не стараясь даже понять, о чем говорил ей милейший Иван Иванович, а потом перебила его, вспомнив какой-то спектакль французской труппы. Великая княгиня вступать в разговор сочла неуместным.

— И что же, Федор Григорьевич, вы полагаете, что, засеяв это поле, мы получим добрые всходы?

— Ваше высочество, разве можно в этом сомневаться! Человек, лишенный добродетели, не может быть свободным гражданином своего Отечества, и на него нельзя положиться как на члена общества. Только примеры высоких гражданских образцов могут послужить ему тяжким укором и исправить его нрав…

Федор долго еще рисовал перед великой княгиней радужные картины театрального просветительства, очищающего человека от низменных страстей и возвышающего его в собственном сознании. Грандиозный успех первой оперы на русском языке взбудоражил его воображение, и то, к чему он стремился всю жизнь, казалось теперь ему не такой уж и недостижимой мечтой. Он чувствовал это всем своим существом. И это было не наитие — это было ощущение времени.

Федор споткнулся на полуслове и замолчал, тяжело дыша.

— Благодарю вас за искренность, Федор Григорьевич. Я в ней никогда не сомневалась. Россия — великая держава, и не след ей плестись в хвосте у Европы. Россия сама должна подавать пример гражданской чистоты и нравственности всем другим народам. Она заслужила это право веками страданий и унижений.

Федор поцеловал протянутую великой княгиней руку и вышел. И только тогда до его сознания дошел смысл слов Екатерины Алексеевны, которая никогда не употребляла их всуе.

В Европе назревала война.

Прусский король Фридрих II решил предупредить нападение двух союзниц — австрийской императрицы Марии Терезии и русской — Елизаветы Петровны. По сведениям его тайной агентуры, весной 1757 года они должны были выступить против Пруссии.

В августе 1756 года Фридрих II ввел шестидесятитысячную армию в беззащитную Саксонию и оккупировал ее. Европейские государства не могли позволить себе мириться с угрозой, которая исходила от новой мощной военной империи в центре Европы. Алчные замыслы воинственного короля должны были быть пресечены. Так образовалась могущественная противоборствующая коалиция в составе Франции, России, Австрии и, чуть позднее, Швеции.

В Европе назревала война, а Елизавета Петровна веселилась. Пышные спектакли итальянской оперы сменялись веселыми французскими комедиями, французские комедии — патриотическими трагедиями русского придворного театра, трагедии — шумными балами и маскарадами с фейерверками.

«Куртаги сменялись куртагами», — как пишут об этом веселом времени историки. И под беззаботный смех и бравурную музыку текли к прусскому королю оплаченные донесения о мощи России от английского и голландского посланников, от русского генерала Корфа и от его любовницы — фрейлины императрицы. Наследник Петр Федорович все, чем мог помочь обожаемому королю, делал совершенно бескорыстно. Даже перстень с изображением Фридриха II он заказал на собственные деньги!

Фридрих II, самоуверенный и тщеславный, не опасался русской армии. «Москвитяне суть дикие орды, — говорил он, — они никак не могут сопротивляться моим благоустроенным войскам». Но когда против его двухсоттысячного войска выступила трехсоттысячная армия трех великих держав, прусский король смутился. Однако не настолько, чтобы впасть в панику. Надеясь на несогласованность действий союзников, король был уверен, что сумеет разбить своих врагов поодиночке. Была у него еще и тайная надежда на дворцовый переворот в Петербурге в пользу его клеврета великого князя-голштинца Петра. Пока под знаменами стареющего и неповоротливого генерал-фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина спешно собиралась русская армия, с той же поспешностью в дворцовых покоях плелись и интриги. Но здесь самоуверенный король сильно просчитался. Для того чтобы совершить переворот, нужно было подготовить для него почву. Пока же эта почва еще не плодоносила.

В суматохе военных приготовлений с ее рекрутчиной, поборами, стонами и проклятьями, среди безумных куртагов с их бессмысленной роскошью и ничтожными интригами не сразу был услышан вопль из срединной между двумя столицами губернии — Ярославской, где вспыхнула страшная заразная болезнь у животных — чума. Она стала быстро распространяться на соседние губернии. Москва и Петербург лишились мяса. Армия Апраксина стала спешно отходить к границам Польши.

Императрица встревожилась за здоровье наследника Павла. Под страхом жестокого наказания было запрещено подавать к столу двухлетнего сына Екатерины Алексеевны молоко, масло, сливки, даже яйца. Двор перешел на вегетарианский стол и на дары Студеного моря.