Федор Волков

Федор вместе с отчимом доношение Берг-коллегии написал: «А ныне вместо оного товарыща своего Мякушкина для лутчаго заводского произведения и государственной прибыли принимаю я себе в товарыщи пасынков своих бывшаго костромского купца Григорья Волкова детей, — Федора, Алексея, Гаврила, Ивана, Григорья…» А за неграмотностью «к сему доношению ярославский купец Федор Григорьев вместо отца своего серных заводов содержателя Федора Васильева, сына Полушкина по ево велению руку приложил». А как подписал, так и дел больше не стало.

И пришла широкая масленица. Заполонила она древний город разудалыми песнями и воплями, звоном бубенцов.

Выплеснула на улицы и площади, в переулки и закутки, к кабакам и качелям бравая хмельная солдатня, словно вражескому разграблению был отдан город на все дни масленицы.

Квартировали в ту пору в Ярославле пехота и конница Вятского драгунского полка да Суздальский полк под командованием подполковника фон-Гельвиха. И так зверствовало это воинство, что «ярославское купечество от страха и угражениев не токмо промыслов производить, но и из домов своих отлучаться не дерзает». Жаловался магистрат и на солдат и на их командиров «его высокографскому сиятельству, графу Петру Ивановичу Шувалову, но сатисфакции не получил».

Так сообщает нам местный летописец и объясняет сей феномен.

Когда 25 ноября 1741 года на престол вступила Елизавета Петровна, все унтер-офицеры, капралы и рядовые Преображенской роты гренадерского полка, участники дворцового переворота, были вписаны в герольдии в дворянскую книгу, а сама рота переименована в «Лейб-компанию». Лейб-компанцы получили в свое владение почти весь Пошехонский уезд Ярославской провинции.

Глядя, как зверствуют над своими бывшими товарищами, а ныне крепостными лейб-компанцы, расквартированные в Ярославле солдаты не захотели уступать им ни в чем. И если у них не было своих крепостных, то всегда были под рукой купцы и посадские люди, коих и подвергали они жестокому истязанию.

Куда уж более, когда эти отечественные войска взяли штурмом и порушили дом управителя самого всесильного митрополита Арсения Мацеевича — Ивана Горяцкого! Чему ж удивляться, коли такие частые рапорты сотских были не в новинку: «Солдат имевшуюся при кабаке на качели незнаемую жонку ударил по роже, от которого удара оная жонка пала замертво».

И уж когда терпение ярославцев истощалось вконец, шли они в ярости стенка на стенку — на своих же сынов Отечества.

Братаны Волковы судьбу испытывать не стали. Дома сидели. В один из длинных вечеров и позвал Федор Васильевич к себе в комнату Федора посумерничать. Опять старый про морозовскую фабрику расспрашивал, про пустые земли, что вокруг лежат, и Федор вдруг понял, что говорит его батюшка словами Петра Лукича. Стало быть, задумали что-то старые приятели. И чтоб не крутить вокруг да около, Федор прямо спросил:

— А что, батюшка, не предлагал ли Петр-то Лукич капиталы наши объединить?

Федор Васильевич не стал лукавить.

— Предлагал, Федор Григорьич, чего уж тут… А ты сам посуди, один ведь он, аки перст. И заботы у него не столь о фабрике, сколь о дочке единственной. Хозяин нужен… Любит он тебя, Петр-то Лукич… А нам уж с ним хоть и в богадельню, — засопел Федор Васильевич и дрожащими пальцами бородку стал теребить.

Хоть и помогал Федор отчиму в заводском произвождении с усердием, однако будущим хозяином пока себя и вообразить не мог. Да и само это будущее не было для него очерчено еще так ясно и четко, как в воображении Федора Васильевича или Петра Лукича, у которых сомнений в будущем Федюшки даже быть не могло. Однако ж разговор о соединении капиталов всегда словно натыкался на невидимую стену: чего-то недоговаривали старые, и виною тому, как понимал Федор, были не сами капиталы. Теперь батюшка договорил, и все стало просто.

— Батюшка, родненький, я ведь люблю Аннушку как сестренку. Да и какой из меня хозяин, ежели я весь еще в соблазнах!

— То отроческое — пройдет! В твои годы это бывает. А главного нашего пути нам не избегнуть: к чему призваны, то исполнить надлежит.

Федор знал, к чему он призван был. А что исполнить ему с братьями надлежало, о том Полушкин написал его рукою в том же доношении: «Они со мною в товарищество вступить желают и тот завод производить обще хотят…»

— Я ведь тебя не тороплю, Федор Григорьич, и не принуждаю — тебе жить. — Рад был Федор Васильевич, что без утайки разговор получился. — Знаю, после моей смерти будет кому за хозяйствам доглядеть. Тем и доволен… А все ж Петру Лукичу угождай, мало ли?..

Засмеялся Федор над батюшкиным простодушием, да тот и не обиделся — подмигнул хитро: невелика, мол, житейская мудрость, а не повредит!

Не дождался Федор конца праздника, стал прощаться с домашними.

— Когда же теперь, Феденька, снова-то свидимся? — всплакнула Матрена Яковлевна.

— Да, чай, уж поди скоро, мать, — успокоил ее Федор Васильевич. — Не век же в науках маяться.

— Кланяйся там, Федор Григорьич, Петру Лукичу да геру Миллеру… Аннушке тож кланяйся. Теперь тебе жить да дела свои множить. А я уж не советчик — помирать пора. С богом, Федя.

Вынесли каурые за ворота, и не успел Федор опомниться, как оказались уже за городской заставой. Улыбнулся Федор и, глядя на простор необъятный, крикнул:

— Эй, Яков! Песню, что ли, сыграть, а?

Яков обернулся, подмигнул озорно — и будто только этого и ждал:

Федор набрал полную грудь морозного воздуха и подхватил:

Слева, из-за недалекого окоема, поднималось огромнее красное солнце — начинался новый день.

Карл Петер Ульрих, сын герцога Голштейн-Готторпского, племянник императрицы Елизаветы Петровны, ставший после крещения в православие Петром Федоровичем, сочетался браком со своей троюродной сестрой Софьей-Фредерикой-Августой, принцессой Анхальт-Цербстской, получившей по желанию императрицы в честь своей матери имя Екатерины Алексеевны.

Наследник карликового герцогства Голштинского и королевства Шведского Карл Петер Ульрих был и наследником русского императорского престола, поскольку мать его была дочерью императора Петра I. Но о последнем голштинец помышлял меньше всего, понимал: пока на российском престоле Анна Иоанновна, племянница Петра, внуку Петра в России делать нечего. Но пути господни неисповедимы. Как только на русский престол взошла Елизавета, дочь Петра, она сразу же призвала к себе голштинского племянника и объявила великого князя наследником. Но чтоб не прерывалась линия Петрова, наследнику нужно было выбрать супругу. И выбор Елизаветы Петровны пал на принцессу Анхальт-Цербстскую, отец которой служил комендантом захудалого Штеттина на задворках Европы.

И вот великолепие свадебного праздника охватывает обе столицы империи и продолжается чуть ли не две недели. Тысячи и тысячи людей из разных городов и весей наводняют Санкт-Петербург и Москву, чтобы под перезвон колоколов и пушечные громы обомлеть, глядя на знатную огненную потеху.

Этакую невидаль пропустить! Петр Лукич велел Якову закладывать лошадей и проводил Федора с Аннушкой в Москву одних, даже без своего родительского присмотра.

— Мне недосуг огнями-то цветными забавляться, — объяснил Петр Лукич. — А вы, чай, уже не маленькие — не заблудитесь с Яковом. А и то, люди говорят, будто наследник-то — одногодок твой, Федор Григорьич, семнадцать, мол, годков сравнялось. А уж и бракосочетание!.. — Петр Лукич растопыренными пальцами неторопливо расчесывал каурому гриву. — Так что, думаю, пристала пора без нянек обходиться. Трогай, Яков!

Ворчлив стал Петр Лукич. Да и как не ворчать! Дочь — невеста, и жених — вот он, чего ж и желать-то лучше, а все как в дымке. Федор молчит, как воды в рот набрал, будто так и надо. А и то подумать, неловко уже получается. И мается Петр Лукич, и ничего не может поделать с собой.