Страница 96 из 109
— Когда Франко пришел сюда со своими марокканскими частями, — иронично заметил мой товарищ, — мы решили, что будет вежливо припрятать статую нашего святого покровителя!
Мы зашли в ризницу посмотреть на botafumeiroвысотой шесть футов — невероятное зрелище! Оно используется только в дни великих праздников и в святой год, который бывает, когда день Святого Иакова — 25 июля — выпадает на воскресенье. Тогда кадило выносят на перекрестье нефов и подвешивают за цепи, свисающие с потолка; потом в нем разводят огонь на углях и добавляют благовония. Требуется семь человек, чтобы управлять движением кадила. С каждым рывком цепи оно поднимается все выше и выше, качаясь от северного нефа к южному и обратно, уголь светится, и облака благовонного дыма вылетают, когда кадило застывает в воздухе, прежде чем качнуться в обратную сторону. Наконец качание замедляется, пока не наступает момент, когда семь человек повисают на кадиле и останавливают его.
— Оно летит, словно бомба! — сказал мой товарищ. — Вы бы видели, как люди разбегаются и освобождают ему путь!
Бывали случаи, когда botafumeiroвылетало на пласу снаружи, но, судя по всему, никого ни разу не убило. Так произошло, например, когда Екатерина Арагонская посещала Сантьяго на пути в Ла-Корунью, откуда отплывала в Англию. Это было дурное предзнаменование.
У моего товарища имелась забавная привычка, когда мы говорили о чем-нибудь легендарном, поднимать плечи, пока его шея совсем не пропадала, и разводить руками, ладонями вверх, в почти восточном жесте, выражая беспомощную обреченность. «Я не знаю, — словно говорил он, — но такова традиция». Он никогда не отрицал ничего, но прибавлял: это предание, легенда или притча. Не в первый раз я встречал такую точку зрения в Испании и гадал, занимает ли сейчас традиция место веры. Разговаривая с испанцами на религиозные темы, я часто ощущал тень инквизиции, парящую над нами.
Мы отдали визит красивейшему месту собора, portico de la Gloria [137]который известный мастер Матео закончил в 1188 году после двадцати лет работы. Дж. Э. Стрит назвал его «одной из вершин славы христианского искусства»; и я стоял, пораженный гением скульптора, который населил эти арки примерно ста тридцатью фигурами ангелов, апостолов и святых, изваянных с вдохновением, каковому более поздние века могли лишь пытаться подражать. Мой товарищ провел меня через заднюю дверь, где указал на скромную коленопреклоненную фигуру, которую, как он сказал, традиция считает самим мастером Матео. Великий Генрих II был королем Англии, когда Матео начал свою работу. Это был, кстати, тот самый год, когда принцесса Элеонора Английская приехала в Испанию, чтобы выйти замуж за Альфонсо VIII, и она, возможно, видела этот шедевр, когда его еще только начинали строить. Мастер Матео отложил резец, когда весь христианский мир погрузился в траур по утрате Латинского королевства в Иерусалиме; а Ричард Львиное Сердце, брат юной королевы Испании, собирал войска для крестового похода.
Глава десятая
От Саламанки до Барселоны
Маршрут отступления сэра Джона Мура. — Красоты Леона. — Вальядолид. — Английский колледж. — Золотая Саламанка. — Конгресс поэтов. — Барселона. — Танцуя сардану. — Черная Мадонна Монтсеррата.
Должно быть, пока я находился в Сантьяго, здесь выпала изрядная доля ежегодного дождя, но день моего отъезда был сверкающе ясным и почти теплым. Дон Иньиго пришел проводить меня и дал мне письмо к своему другу в Вальядолиде, обладателю христианнейшего из испанских имен: его звали Хесус, то есть Иисус.
Дорога привела меня в зеленую холмистую местность, где высокие, аристократического вида мужчины с длинными посохами шагали рядом с телегами, запряженными быками. Зеленая кукуруза блестела на полях после недавнего дождя — удивительный чужеземный урожай, уносящий мысли в прошлое, к Кортесу и Писарро, которые даже не подозревали, что истинным богатством Америки было не золото, но картофель, маис, табак и какао. В обмене растительностью Америка преуспела, получив пшеницу и другие злаки, которых не знала прежде. История первой американской пшеницы довольно любопытна. Сводная сестра Писарро по имени Инес Муньес, страстная садовница, как-то раз просеивала бочонок риса, прибывший из Испании. Заметив несколько зерен пшеницы, случайно попавших туда, она выбрала их и посадила на цветочных клумбах с такой заботой, словно сажала побеги резеды или базилика; одно время все урожаи пшеницы в Перу можно было проследить до клумб Инес Муньес. Эта история столь же прелестна, как легенда о султане, посадившем гранатовые зерна, ставшие родоначальниками всех гранатов Испании.
Мой путь лежал из Галисии обратно в Кастилию. Сколько разных Испаний я повидал: Испания, похожая на Швейцарию, на Ирландию, на Африку — и из всех них галисийская Испания показалась мне самой примечательной и, вероятно, самой понятной. Недолгий гость весь во власти случайных встреч и всегда склонен делать из них неверные умозаключения; поэтому, быть может, по одной лишь случайности на моем пути оказывались gallego, галисийцы, расторопные и деловые, оставившие у меня впечатление бодрости, восприимчивости и живости ума. У меня сложилось ощущение, что этот северо-западный уголок Испании все еще лежит на пересечении главных маршрутов мира. Как и в Ирландии, в Галисии имеется долгая традиция эмиграции за море. Как никогда не удивляешься фотографии статуи Свободы в хижине в Коннемаре, так же не удивишься, увидев фотографию Мехико или Буэнос-Айреса в любом крошечном галисийском домике. Часто говорят, что кельт эмигрирует, потому что сам он беден, а его родина камениста и уныла, но это далеко не все причины: кельт рождается с непоседливыми ногами и поэтической тоской по чему-то неизвестному за горизонтом. На Галисии лежит такая же меланхолия — здесь ее называют «morriña», — как и на Ирландии: она или приковывает человека к земле некими чарами безнадежности, или ведет его на край света. Но при всей своей неотмирности галисиец — человек сообразительный, хитроумный и нередко оказывается проницательным политиком. Франко — галисиец, и часто слышишь, как люди говорят о нем: «Он ведь ловкий галисиец — единственный, кто перехитрил Гитлера!» Исторический факт: после спора с Франко в течение девяти часов Гитлер сказал Муссолини: «Пусть мне лучше вырвут три-четыре зуба, чем пройти через такое еще раз». Также часто слышишь, как люди спрашивают: «Что, интересно, Франко будет делать теперь?» — и ответ всегда один: «Ничего. Он же gallego!»
В тумане и дожде Галисии, белых домиках, готических церквушках, людях, то веселых, а то полных morriña, было нечто, вызывавшее во мне огромную симпатию и интерес — и трогавшее мое сердце, как не смогла его тронуть жаркая и романтичная Андалусия.
Я пересек самую красивую реку, какую видел в Испании, Миньо — широкую, чистую и великолепную, как Уай, и, взобравшись на крутой холм, узрел столицу Галисии, город Луго, стоящий за римской стеной. Есть ли в мире стена красивее? Она в милю с четвертью длиной и около сорока футов высотой. Некоторые ее части толщиной до двадцати футов, и хотя ее понижали — то есть вершины восьмидесяти пяти полукруглых бастионов разобрали до общего уровня стены, — это не умаляет ее мощи и величия; я решил, что она так же хороша, как авильская.
Я нашел ресторанчик, где мне подали галисийский суп caldo [138]и омлет, напичканный креветками и грибами. За столиком в углу сидела семья с толстым маленьким ninoлет восьми, которого, видимо, никогда в жизни не воспитывали. Его индивидуальность оставалась неприкосновенной и в тот день достигла огромных высот. Он гонял еду по тарелке ложкой и вилкой, выпрашивал кусочки с тарелок родителей, которые ему послушно давали, и привлекал внимание людей за соседними столиками. Юная парочка рядом была совершенно очарована ребенком, и он, выделив их как идеальную публику для самовыражения, начал делать им знаки, пытаясь подружиться, и наконец слез со стула и прошел к их столику — к веселью родителей и восторгу незнакомцев, которые накормили мальчугана мороженым. Неужели юных испанцев никогда не шлепают? Я терялся в догадках.
137
Портик славы Господней ( исп.).
138
Густой бульон, консоме ( исп.).