Страница 75 из 109
За восемнадцать лет до рождения святой Терезы Испания погрузилась в такую глубокую скорбь, что двор, вместо белой саржи, использовавшейся в то время в качестве траура, облачился в рубища. Причиной стала смерть двадцатилетнего наследника трона — принца Хуана, единственного сына Фердинанда и Изабеллы. Торжественная погребальная процессия прошла по дороге из Саламанки, где умер принц, в Авилу, где его похоронили в доминиканском монастыре Санто-Томе, за стенами.
Когда я стоял у его могилы и смотрел на красивое лицо, столь чудесно изваянное из белого мрамора флорентийским скульптором, я почувствовал, что некая часть скорби его родителей до сих пор окружает эту одинокую фигуру. Они изгнали из Испании мавров, объединили страну, им открылся Новый Свет, и вдруг, на пике побед, у них отбирают единственного сына и наследника. Фердинанд был с сыном, когда тот умирал. Опасаясь, что вести сильно подействуют на жену, он посылал к ней гонца за гонцом, разбивая сообщения на части и пытаясь подготовить ее к неизбежному. Узнав наконец обо всем, Изабелла прошептала: «Что Бог дал, то и отнял».
Если бы этот юноша выжил и продолжил свой род, испанская история — невозможно представить — лишилась бы Карла V и Филиппа II. Принц также был братом Екатерины Арагонской, и стань он королем Испании, возможно, Генрих VIII обнаружил бы, что с ним нелегко поладить, когда пожелал развестись с женой ради Анны Болейн. В истории много вопросительных знаков, и могила принца в Санто-Томе — один из них.
Я направлялся в Бургос, на север. В Мадриде я забрал свою машину и теперь ехал по стране высоких тополей и серебряных берез, а передо мной протянулась одна из великолепных испанских автострад. Я остановился в Аранда-де-Дуэро купить бензин и полюбовался рекой, текущей на запад, в Португалию, темной, словно крепкий кофе. Высокие плоскогорья Мадрида и Ла-Манчи остались далеко на юге и, думая о них, я обнаружил в своем сознании многослойную мозаику, сложенную из Филиппа II в Эскориале; Дон Кихота повсюду; эльгрековских святых с икрами балетных танцовщиков, которые стоят, протягивая руки с изящными ладонями к мрачным небесам; бледного Филиппа IV, позирующего Веласкесу; Гойи, Годоя и Наполеона; а в Толедо — лязга оружия и теснящейся толпы евреев, мавров, рыцарей и епископов. Невообразимо далекой казалась сейчас еще более южная Испания, где струйки арабских фонтанчиков взлетали и опадали в покрытых резьбой патио, Испания кактусов, апельсинов и алоэ, Испания, которая стоит к Кастилии спиной, а лицом — к Африке.
Испания старой Кастилии тоже была иной, не менее пустынной и суровой, но со своей особенной строгостью; возможно, менее мистической, но с теми же просторами, где деревеньки цвета грязи глядели в небо, а грандиозные церкви возвышались посреди лишенной деревьев земли, словно корабли в море. Ни римляне, ни арабы не оставили здесь такого глубокого следа, как на юге. На самой границе этой северной земли чувствуешь, что перед тобой — Иберия, готическая Испания, и — самое странное — ты больше не думаешь о Дон Кихоте. Вместо этого с равнины выезжает человек, который носит железное распятие под кольчужным панцирем. Он — барон-разбойник знакомого нам типа. Он ведет войну с соседним христианским замком с тем же энтузиазмом, с каким сражается с неверными. Временами он даже сговаривается с арабами, чтобы разгромить дядюшку или пасынка или поучаствовать в каком-нибудь особенно заманчивом грабеже. Здесь нет такого понятия, как патриотизм. Здесь еще нет ни Испании, ни Англии, ни Франции, только два замка, этот и соседний, — и, конечно, христианство и нередко очаровательные мусульманки. И все же неважно, как часто этот барон-разбойник поет арабские песни или рассказывает арабские сказки — он никогда не забывает о распятии у своего сердца. Оно всегда там, чтобы напоминать человеку, что он принадлежит церкви. Христианство — крепкая веревка, связывающая нашего барона, а вера Мухаммада с ее убийственными расколами — слабость его врага. Легенда гласит, что одно время христианское влияние в Испании уменьшилось до нескольких партизан в пещере; но они оказывали сопротивление, и с течением времени владыки этих маленьких энергичных королевств взяли свое. Другие христианские принцы пришли им на помощь из-за Пиренеев, и папа Александр II проповедовал о крестовом походе в Испании за двадцать лет до Петра Отшельника. Старая Кастилия, таким образом, являлась передним краем этого движения сопротивления и получила свое имя от замков, руины которых все еще стоят на ее холмах. Это Испания многочисленных, путающихся между собой корольков, Санчо и Альфонсов, а также дам с именами Беренгария, Констанция или Уррака — чудовищное имя, которое когда-то заставило французского посла выбрать будущей королевой Франции более благозвучную Бланку. И в первую очередь это Испания Сида Кампеадора, испанского Альфреда Великого, Хереворда Бдительного и Робин Гуда, слитых в одном горячем и коварном рыцаре, который по-прежнему скачет на своем верном боевом коне Бабьеке по сверкающим росами полям рыцарского романа.
Я увидел башни кафедрального собора Бургоса, вырисовывающиеся на фоне холма. Других таких башен нет во всем мире. Мистер Ситуэлл сравнивал их с золотыми засушенными стеблями колокольчиков, а страницей позже — с мачтами средневековых кораблей, и это, по-моему, верная аналогия. Они выглядят как мачты старинных кораблей, какими те нарисовали бы монахи: снасти тянутся с верхних башенок до планшира; и может быть, выступающие зубцы, торчащие, словно флажки, говорят нам, что корабли украшены в честь какого-то радостного события — например, бракосочетания принцессы.
Никакие города, возникшие в результате одних и тех же исторических условий, не могут отличаться друг от друга больше, чем города Кастилии. В коротком путешествии Толедо, Авила, Сеговия и Бургос очаровывают путешественника своей непохожестью и разнообразием, и этот индивидуализм, разумеется, составляет огромную долю очарования Испании, как ее людей, так и городов. Даже учитывая, что их обошли стандарты индустриализации, эти города странным и чудесным образом различаются внешним обликом. Толедо — темный, полный тайн и памяти о плащах и кинжалах; Авила — словно святая, преклонившая колена среди скал; Сеговия увенчана плюмажем и закована в доспехи для великих войн; и Бургос — столь же средневековый и столь же кастильский, как и прочие, но с искренней, открытой и, я бы даже сказал, почти фламандской атмосферой. Он похож на испанского родственника Брюгге или Нюрнберга. Есть что-то тевтонское в остроконечных башнях его собора.
Я думал, что после Толедо и толедского собора никакая другая церковь не сможет произвести на меня большее впечатление, но от кафедрального собора Бургоса у меня перехватило дыхание. Он словно подпирает плечом холм — довольно странно, мне кажется, для такого огромного и величественного здания, — а на вершине когда-то стоял могучий замок, где происходило много событий, включая свадьбу нашего Эдуарда I и Элеоноры Кастильской. Река Арлансон течет через город меж высоких набережных и наверняка становится зимой весьма бурной. Здесь есть пласа, которая тут же покорила меня своей красотой и неиспорченностью — это пространство неопределенной формы, где старинные дома опираются на колонны, образуя крытую аркаду, а в центре стоит статуя того славного, хоть и чудного Бурбона, Карла III, чье веселое лицо с длинным носом глядит на нас вопросительно-насмешливо со стен Прадо.
Бургос не целиком погружен в эпоху Сида. Здесь делают целлофан, есть ткацкие и прядильные фабрики; также это известный гарнизонный город и всегда был таковым. Главное ежедневное зрелище в Бургосе — испанский полк на марше. Сначала появляется духовой оркестр, потом полковник и адъютант — верхом, а затем длинная колонна сильных и выносливых на вид солдат в хаки; во главе каждой роты скачут ротные командиры на лошадях. Все офицеры носят шпаги и военные сапоги. Как-то раз я видел горную батарею, промаршировавшую по пыльным дорогам за городом; полевые орудия свисали с боков мулов. А вечером Бургос наполняется солдатами с самыми лучшими манерами, какие я только видел; на каждом непременные белые хлопчатые перчатки, и ни один не ленится отдать честь.