Страница 10 из 11
- Да идут они все со своим адмиралом, вон в деревнях ничего платить не собираются и на мобилизацию ихнюю положили,- громогласно выразил общее мнение фронтовик Прохор.
- А ежели казаки на хутор нагрянут, плетей всыпят и всё одно силой заберут? Ведь тогда не только налог и больше забрать могут, с их станется. Хлеб выгребут, вас замобилизуют, что тут я один с бабами да ребятишками делать буду!?- старческим фальцетом орал в ответ Силантий.
- Да кто нагрянет-то? Казаки сами досыта навоевались, а ежели и сунутся, "винты" с чердака достанем, что я с фронту привез, да пуганем. Оне сотню сюды пришлют, что ли, разъезд, человека три-четыре,- продолжал хорохориться Прохор, в то время как ещё не нюхавшие пороха старший Василий и младший Фёдор колебались.
Итог спору подвели женщины, жены старших сыновей, они решительно поддержали свёкра. Так и порешили, сдать продналог сколько потребуется, но от мобилизации отбиться, чего бы это не стоило.
Новый 1919 год Фокины и Решетниковы встречали вместе, в атаманском доме. Домна Терентьевна всячески привечала сватов, выставила лучшую посуду и приготовила угощение, будто в старое доброе время к ним в гости пожаловал сам купец Хардин с женой и дочерью, или атаман отдела с сопровождающими офицерами, прибывшие в станицу с инспекцией. На стол даже выставили сохранявшуюся с позапрошлого года бутылку шампанского, которое разливали в высокие фужеры из дымчатого хрусталя. На свадьбу ни это шампанское, ни эти фужеры не выставлялись, там была другая обстановка, а сейчас тихий внутрисемейный праздник. Домна Терентьевна подчеркивала, что она ценит новых родственников и держит их за ровню. Более того, хозяйка всячески обхаживала Лукерью Никифоровну, в знак благодарности за то, как она приняла Полину. Молодые супруги поддались уговорам родителей и танцевали вальс под граммофон. Обе матери буквально млели от этого зрелища. Иван был излишне напряжен, но Полина кружилась в упоении, статная, строгая, лишь мимолетная снисходительная улыбка трогала ее губы, когда Иван неловко делал то или иное "па", поворот. Она одела одно из своих сшитых на заказ ещё в Семипалатинске платьев, которое ей уже стало заметно тесновато. Перед свекром и свекровью в нем было не очень удобно, но что поделаешь, за последние полгода, став женщиной, она соответственно поправилась, и старое платье слишком всё подчеркивало, а новое сейчас сшить было просто невозможно. Но Игнатий Захарович и Лукерья Никифоровна, наевшись и напившись, пребывали в состоянии приятной сытости и лёгкого опьянения и не находили в одежде снохи ничего предосудительного. Игнатий Захарович, счастливый от самого осознания, что сидит рядом с атаманом, видел лишь то, что жена сына невероятно красива и богато одета, а то, что чересчур выпирает, так у бабы и должно выпирать, раз хорошей жизнью живёт. Он даже думал, что в сухопарости его жены основную роль сыграла их нелёгкая и не больно сытая жизнь в первые десять лет супружества. Ну, а Лукерья Никифоровна, никогда не обладавшая выразительной женской статью, тоже втихаря считала, раз есть чего показать, то нечего это прятать, и уж если бы ей было чего показать... но, увы, ей не было чего, ни в молодости, ни тем более сейчас. Она всегда завидовала здоровому дородству таких женщин как Домна Терентьевна, и тайно желала, чтобы у ее сыновей были не худые жены. Сейчас же она больше любовалась собственным сыном, который по данному случаю вновь нарядился в свой выходной парадный мундир.
После обязательного "На сопках Манчжурии", любимого вальса отца, Полина, грациозно покачивая бёдрами, поспешила к граммофону и поставила пластинку с "Воспоминаниями о Пржевальском". Тихон Никитич и Игнатий Захарович в отличие от своих супруг не только любовались танцующими детьми, они понемногу продолжали выпивать, закусывать и постепенно разговорились. Тихон Никитич сообщил свату, что получил распоряжение о сборе и складировании в станичной крепости продовольствия и фуража в счёт продналога, чтобы весной всё это отправить пароходами в Семипалатинск и Омск. В свою очередь Игнатий Захарович прочитал атаману письмо, полученное от Степана. Старший сын сообщал, что в составе Партизанской дивизии атамана Анненкова находится в Семипалатинске. К письму были приложена фотографическая карточка, где Степан красовался на фоне развернутого чёрного знамени с надписью "С нами Бог". Рядом с ним стоял худощавый молодой офицер с полковничьими погонами, аскетичным лицом, чёлкой, выступающей из под фуражки, со спокойным ледяным взглядом.
- Так вот он каков... Анненков,- Тихон Никитич пододвинул одну из керосиновых ламп освещавших просторную гостиную его дома, и щуря глаза рассматривал фоторгафию.- Черный флаг... череп с костями... Как в игру играют, осуждающе покачав головой, он вернул карточку свату.
А молодые супруги натанцевавшись, подсели к столу и стали с аппетитом поглощать подаваемые им самой Домной Терентьевной кушанья, нахваливая кулинарное искусство хозяйки и поварихи Пелагеи. Посматривая на часы, они собирались провожать старый год. Год, прошедший в тревогах, но для них такой счастливый, ведь в этот год они окончательно соединили свои судьбы, стали любить друг друга с полной силой. А потом встречали Новый год...
ГЛАВА 6
Павел Петрович Бахметьев сумел относительно спокойно переждать всю вторую половину восемнадцатого года в своей страховой конторе. Официально он не числился, ни в областном, ни в уездном Совдепе, а секретный архив в Семипалатинске сумели вовремя уничтожить. Павел Петрович оказался в стороне от событий, когда отряды казаков и офицеры-подпольщики осадили красный гарнизон и членов уездного Совдепа в усть-каменогорской крепости и принудили их к сдаче. Потому его не арестовали, как большинство уездных коммунистов, заключённых в ту же крепость. Квартирной хозяйкой Бахметьева была женщина, у которой первый сын ещё при царе попал на каторгу за антиправительственные выступления и там сгинул, а второй занимал в местном Совдепе солидный пост комиссара продовольствия и сейчас сидел в крепости. Всё лето и осень 18-го года он лишь нащупывал почву, стараясь определить, кто же из местных большевиков сумел избежать ареста. Но, увы, создавалось впечатление, что в городе он остался один, да и из других населенных пунктов с ним на связь никто не выходил. Надо было самому выезжать в уезд, проверить законспирированные явки. Но, ох как страшновато выбираться из тихой уютной квартирки, из страховой конторы, подвергать себя смертельному риску.
И вот, наконец, в один из ненастных декабрьских вечеров в заледенелое окно постучали условным сигналом. В избу пахнуло холодом, и вошёл человек в заснеженных тулупе и шапке:
- К товарищу Бахметьеву.
Хозяйка провела гостя, оказавшегося сравнительно молодым парнем, к постояльцу. Это оказался посланец из Зыряновска от тамошних подпольщиков. Он рассказал, что на зыряновском руднике волостная милиция установила крайне жёсткий режим. Ищут и арестовывают попрятавшихся коммунистов и сочувствующих, и если в ближайшее время не сколотить боевую организацию их всех переловят поодиночке. На вопрос Бахметьева:
- Чего же ждёте?
Посыльный ответил довольно грубо:
- Чего ждем... Не хотим чтобы нас безоружных постреляли, да тут же и в землю закопали, а нашим бабам подолы задрали да плетьми пороли. Оружия то у нас нету почтишто и патронов!
Это был упрек Бахметьеву, как руководителю подполья сразу двух уездов и усть-каменогорского и змеиногорского, которые хоть и принадлежали к разным областям, но настолько глубоко вклинивались своими границами друг в друга, что отдельно жить фактически не могли. И в самом деле, полгода он почти ничего не делал, выживал, выжидал. Ему не могло не стать немного совестно... но с оружием зыряновцам он мог помочь только так: