Тайна совещательной комнаты

— Странно все-таки, что нет сразу троих, — задумчиво сказал Виктор Викторович Оле и вышел в зал, чтобы спросить у остальных: — Уважаемые стороны, у нас сегодня не пришло сразу трое присяжных, никто из них не звонил. Я не думаю, что удастся быстро узнать, в чем дело. Может быть, мы объявим перерыв до завтра?

— Я против, — сказал Лудов из аквариума, даже не открыв глаз.

— Надо учесть мнение подсудимого и подождать еще немного, — сказала Лисичка, не вставая, потому что это была еще неофициальная часть. — Если не придут до двенадцати, тогда, конечно, можно и перерыв. А можно и ставить вопрос о новой коллегии. Тем более что присяжной Огурцовой нет уже второй день.

Мурат ей не звонил, следовательно, все было в порядке, а может быть, они сейчас уже летели в Алма-Ату, и он не мог позвонить с борта самолета.

В тишине они услышали из фойе характерный скрип ноги Старшины, и, как по команде, все повернулись к двери. Зябликов вошел первым, за ним шла Ри, рот которой сегодня не был накрашен, как обычно, а потому уже и не казался таким порочным, и наконец, Журналист, который шел медленно, замыкая эту колонну, жевал резинку и смотрел на Лисичку в упор. Все трое выглядели усталыми, мужчины были небриты. Но они пришли и прошли в комнату для присяжных в полной тишине. Эту тишину нарушил смех, все повернулись и увидели, что у себя в аквариуме смеется подсудимый. Смех был не истерический и не громкий, не акцентированный, а просто от души и с облегчением.

— Какой все-таки красивый свитер, Анна Петровна! — нарушила тишину в комнате присяжных преподавательница сольфеджио, — Я никогда ничего лучше не видела.

— Ну, зовите их, Оля, — сказал судья в зале, поворачиваясь спиной. — Пусть садятся, а я пойду хотя бы выкурю сигарету.

Они победили. Нет, они все-таки победили, что бы там ни говорила про них Марья Петровна, и, если бы дело было в Саратове, он бы просто распорядился повесить у себя в кабинете фотографию и специальную доску с их именами. Но дело-то ведь было не в Саратове.

Он потушил сигарету в горшке с цветком, уже полным окурков; он каждый раз думал, что уж эта сигарета последняя, и все не хотел заводить себе пепельницу. Он надел мантию и вышел в зал, где уже сидели присяжные.

— Я обязан спросить, — начал Виктор Викторович, — не было ли за время перерыва со стороны кого-либо попыток оказать на кого-либо из вас давление. Нет?

В их ответе никто и не сомневался.

— Ну что же, Эльвира Витальевна, вам там сколько еще надо?..

Прокурорша, совершенно выбитая из колеи, до такой степени, что даже ее бюст тоже как бы поник, начала, сбиваясь, перечислять доказательства из дела, путая тома и страницы, но никто ее уже и не слушал, даже секретарша Оля. Лудов из клетки смотрел на присяжных так, как будто старался навсегда запомнить их лица, Лисичка тоже рассматривала их, но по-другому, как будто в недоумении, а сами присяжные теперь глядели прямо перед собой в пространство, как солдаты, застывшие в строю, и кто из них о чем думал, было никому не понятно. А каждый из них, может быть, думал об одном и том же: кто же из них завтра не придет.

Пятница, 4 августа, 11.30

На следующее утро все уже закончилось очень буднично. Просто они сосчитали друг друга последний раз и поняли, что среди них нет Фотолюбителя. Ну, Рыбкин так Рыбкин, какая, в общем, разница, и только у Аллы были такие глаза, как будто она в чем-то виновата, хотя она, конечно, не была виновата ни в чем.

А вот и секретарша Оля заглянула, вертя брелком, и поманила Старшину. Сегодня он был в обычной своей рубашке, без свитера. Он вышел из комнаты присяжных и, проскрипев ногой по залу мимо прокурорши, Лисички и адвокатессы, вошел к судье деловито, как приходят просто за повесткой.

— Сейчас звонили из больницы, — сказал судья, стоя боком и глядя в окно, из которого, оказывается, тоже открывался вид на трамвайные пути, как и из одного из окон в комнате присяжных, — Сегодня ночью Рыбкина по «скорой» забрали с сердечным приступом. Предынфарктное состояние у него, это уже не на два дня. В общем…

— Да ясно все, — сказал Зябликов. Ведь было ясно, что они уже победили и один раз, и второй, и третий, и что вчера они победили раз и навсегда, но, чтобы победить еще и сегодня, у них уже просто не оставалось живой силы, — У нас к вам только одна просьба. Если закон позволяет, конечно.

— Я слушаю, — сказал судья, глядя в окно, где как раз проезжал трамвай, и было слышно, как он вдруг зазвонил: «Дзынь-дзынь!»

— Мы бы хотели попрощаться с подсудимым. Ну, не в смысле незаконно, а просто посмотреть друг на друга в последний раз. Можно его привести?

— Конечно! — спохватился судья так, как будто он в самом деле забыл отдать им какой-то сувенир на прощание, и теперь ему было ужасно приятно это сделать, как будто это его даже перед ними и извиняло в какой-то мере, — Сейчас сядете, пусть без Рыбкина, начнем как будто бы процесс, я объявлю про больницу, ну и…

— Спасибо, Виктор Викторович. — Зябликов торопливо повернулся по-военному через левое плечо и вышел, чтобы не говорить уж ничего больше.

Анна Петровна Мыскина, которая все равно собиралась отпроситься сегодня с обеда, чтобы похоронить сына хотя бы и за государственный счет, уж как их там хоронят, она не знала, подошла к двери комнаты присяжных, чтобы посмотреть, как конвоиры приведут и посадят в клетку подсудимого. Видимо, конвоиры, которые тоже следили и рассказывали друг другу о перипетиях этого дела, Лудова предупредили, и он был, когда вошел и сел, совершенно спокоен, ничего, кроме усталости и любопытства, в глазах его не было. Смотреть на него, которого так и не удалось осудить, приемщице из химчистки было неинтересно, она перевела взгляд в зал на его мать и увидела, что та первый раз за весь процесс все-таки заплакала. Не выдержала, ну. Она не скрывала своих слез, только вытирала их платочком, а платочек, значит, все-таки на всякий случай приготовила. Лисичка со своего места смотрела на присяжную Мыскину и понимала, что все ее расчеты были отчего-то неправильны, пожалуй, оправдательный вердикт мог бы быть даже и единогласным, если бы она вовремя не спасла положение. Ну нет, этим, конечно, нельзя доверять суд, никаких правил они не понимают, одни эмоции.

Одиннадцать человек вышли из комнаты и заняли места за барьером, который два месяца отделял их от остального, поддающегося обычной логике мира, и только стул Рыбкина во втором ряду, между приемщицей и медсестрой, отсюда, из зала, выглядел как дырка на месте вырванного зуба. Но присяжные в ту сторону не глядели, они смотрели на подсудимого, а он на них. Виктор Викторович сказал, утвердившись на своем возвышении под гербом:

— Ну, вы уже знаете, коллеги… Телефонограмма… В общем, спасибо всем.

— Спасибо, — сказал вдруг и подсудимый из аквариума, и никто не стал его прерывать, — Спасибо вам, ребята. Я думаю теперь, что если я жертва, то, по крайней мере, жертва ненапрасная. Спасибо, мы еще увидимся.

Мама его больше не плакала, с платочком в руке, и никто во всем зале даже не шевельнулся, пока судья не собрался с духом и не сказал:

— Ну вот и все. Оля, запишите в протокол: «Суд, совещаясь на месте, определил…»

Кузякин, не дожидаясь окончания последнего слова судьи, встал со своего места и, перешагивая через коленки «Гурченко», пошел в комнату. Остальные тоже стали вставать, чтобы идти к себе собирать вещи.

Пятница, 4 августа, 12.00

Вещей было совсем немного. Кроме шахматной доски Ивакина, они сюда ничего особенного с собой и не принесли. Ручку Рыбкина, пожалуй, можно было и не брать, пусть новым присяжным тоже будет чем открывать окно. Старшина снял с мебельной стенки бумажную иконку и протянул ее Петрищеву.

— Возьмите себе, — сказал Медведь, который еще мучился, но был уже, в общем, вменяем, — Возьмите себе, пожалуйста.

— Спасибо, — сказал Зябликов и бережно положил иконку в блокнот.