Сват из Перигора

Неразделенная и преданная привязанность Пьера Моро длилась так долго, что ее выцветшие страницы стало страшно переворачивать. В тот вечер он тоже сидел в темном уголке под большим белым цирковым куполом и был свидетелем сногсшибательного зрелища — сверкнувших трусиков Флоранс Фузо. Страсть его зажглась двумя годами ранее, когда в один прекрасный день девочка неожиданно подошла к нему на площадке для игр и лизнула в щеку. Мальчуган воспринял ее поступок как проявление любви. Но ничего подобного: Флоранс Фузо попросту страдала хронической нехваткой соли.

Пока юный влюбленный Пьер сидел, наблюдая за карликом, который убирал дымящуюся кучу экскрементов ламы перед следующим номером, он твердо решил, что не может больше ждать и готов объявить о своей любви. Но стоило зажечься свету, и его внимание отвлекла комичная сцена: один из пиренейских медведей сбежал обратно на арену и теперь вприпрыжку удирал от человека в красных бархатных туфлях, которого еще несколько минут назад лобызал, встав на задние лапы. Когда же Пьер Моро отправился на поиски юной Флоранс, путь ему преградила громкоголосая толпа, ни в какую не желавшая расходиться. Он все же догнал предмет своей страсти, но, к ужасу своему, обнаружил, что его опередили.

Кляня себя на чем свет стоит за величайшее, как ему казалось, несчастье всей своей жизни — ведь он не смог сконцентрироваться на первоочередной задаче, — следующие несколько лет Пьер Моро, дабы избавиться от этого недостатка, посвятил изучению живописи, орудуя масляными красками. К крайнему удивлению Пьера, результат оказался поразительным, однако он не мог рисовать ничего, кроме своей утраченной любви. После женитьбы он отложил кисть, посчитав это изменой по отношению к супруге. Достав из тайника написанные портреты, он развел в глубине сада большой костер и сжег все, кроме одного — самого любимого. Не в состоянии расстаться с портретом, он повесил его за поленницей в дровяном сарайчике — так, чтобы иметь возможность любоваться им, убрав пару-тройку поленьев. Каждый год Пьер Моро не мог дождаться зимы, рьяно выполняя частые требования супруги принести дров для камина.

Единственным, с кем Пьер Моро говорил о своей тайной страсти, был он сам. Он забирался подальше в лес и изливал душу с такой безысходностью, что спугивал птиц, и ничто не росло вдоль тропинок его нечленораздельных метаний. Навязчивые попытки мадам Ладусет оградить мужа от всяческих недугов — постоянный источник их семейных раздоров — лишь усиливали чувства Пьера. И когда мадам Моро публично ополчилась на предмет его безответной страсти, он попытался сделать все от него зависящее, лишь бы как-то смягчить конфликт. Для отвлечения внимания он задаривал жену всякого рода безделушками, включая сатиновые ленты и блестящие свистульки, купленные у странствующих торговцев, однако из всех покупок мадам Моро интересовала только одна — кило свежих помидоров. Со временем мужу пришлось прибегнуть к иному средству — он начал прятать боеприпасы супруги, — но та просто шла в бакалею и покупала новые. До мсье Моро так и не дошло, что величайшее несчастье всей его жизни состояло не в том, что он не женился на Флоранс Фузо, а в том, что он взял в жены истинную любовь, но так этого и не понял.

Выйдя на пенсию, Пьер Моро посвятил свое теперь уже не имевшее себе равных умение концентрироваться наблюдению за муравьями, однако занятие не приносило ему и десятой доли той радости, что некогда давала живопись маслом. Мсье Моро вновь вытащил из сундука свои кисти, но оказалось, что у него развилась катастрофическая аллергия на скипидар.

Гийом Ладусет всегда испытывал жуткую неловкость из-за затяжной и публичной войны между матерью и мадам Моро. Вскоре после печально известного мини-торнадо 1999-го Гийом, в очередной раз забирая из химчистки пальто своей матушки с томатными кляксами на спине, решил пригласить мсье Моро на рюмочку аперитива — в надежде, что тот сможет уговорить жену прекратить или, по крайней мере, поубавить обстрелы, принимая во внимание тщедушие противницы. После обильных извинений за поведение супруги мсье Моро объяснил, что за долгие годы совместной жизни ему ни разу не удалось убедить жену изменить свое мнение. И единственное утешение, которое он мог предложить хозяину дома, это то, что при возрасте, в коем сейчас пребывает мадам Моро, она поражает цель лишь с пятого броска. Хозяин и его гость едва успели перейти ко второму бокалу домашнего «пино», как мсье Моро вдруг поднял глаза и увидел портрет, краски которого были буквально замешаны на его слезах. Разумеется, он тут же решил, что Гийом Ладусет и есть тот самый вор, и был так ошеломлен этим обстоятельством, что поставил почти не тронутый бокал обратно на стол и объявил, что ему пора.

В следующие месяцы мсье Моро полностью забросил изучение муравьев, так как не мог думать ни о чем, кроме своей картины. Сутра до вечера он просиживал на скамейке в коричневых нейлоновых брюках и голубой бейсболке, мечтая еще хоть одним глазком взглянуть на губы, над которыми когда-то корпел не один месяц — столь велико было нежелание художника оставлять изгибы, напоминавшие ему об ивовых листьях. Он представлял, как Гийом Ладусет под покровом ночи прокрадывается в сарайчик и обнаруживает тайник с портретом, — мсье Моро так и не смог понять, как преступному парикмахеру удалось проделать сей невероятный трюк. В воображении старику виделось, как Гийом снимает портрет со стены, кладет в большой холщовый мешок и ускользает через дыру в заборе. Но самым ужасным во всем этом была дерзость вора, наглость, с которой тот выставил портрет у себя в гостиной. Однако потребовать картину обратно старик не мог: он был уверен, что парикмахер узнал натурщицу и непременно раскроет его секрет.

В конце концов, не в состоянии больше выносить эти муки, мсье Моро, разбуженный как-то внезапным ливнем, бросился к дому Гийома Ладусета и заколотил в дверь. Пренебрегая предложенным стулом и кухонным полотенцем, он прошел прямо в гостиную — вода струйками стекала на пол с его волос — и бухнулся в кресло напротив камина. Старик принял бокал «пино» из рук парикмахера, но так и не притронулся к напитку, поскольку тут же забыл о нем. Какое-то время Гийом Ладусет пытался поддерживать разговор с человеком, от которого несло промокшим козлом, но скоро, разочарованный рассеянностью собеседника, проследил за взглядом мсье Моро и спросил:

— Этот портрет вам нравится?

— Больше, чем ты можешь себе представить, — ответил старик, ошеломленный таким бесстыдством.

Гийом Ладусет тотчас встал, снял портрет со стены и протянул мсье Моро со словами:

— Тогда он ваш.

Из дома парикмахера мсье Моро вышел с полиэтиленовым пакетом под мышкой, довольный, что вор наконец-то снял грех с души, а счастливый Гийом Ладусет закрыл дверь с тем чувством радости, которое известно только дающим.

Глава 7

Единственным человеком в Амур-сюр-Белль, кто порадовался тому, что голуби вдруг разучились летать, была Эмилия Фрэсс. Некоторые из обитателей, взбешенные постоянным спотыканием о птиц, возникавших под ногами неизвестно откуда и мелко семенивших подобно пернатым крысам, пристрастились награждать их яростными пинками. Новая же хозяйка замка смогла наконец-то выспаться — впервые за всю неделю — и не подскакивала в пять утра, разбуженная сухим стуком клювов по древним окнам шато. Этот стук в XV веке довел одного из тогдашних владельцев до полного отчаяния, и бедняга рухнул вниз головой с бастионов замка. Ярость его, правда, лишь усилилась, поскольку он обнаружил себя не только неопровержимо живым, но еще и в зловонной воде крепостного рва, без какой-либо надежды проникнуть назад в крепость, на неприступность которой несчастный угрохал всю свою жизнь.

Несмотря на узость кровати — времен Ренессанса, с пологом, на четырех столбиках, — Эмилия спала на самом ее краешке справа: поза, на которую она добровольно обрекала себя на протяжении всего своего замужества. В первую брачную ночь она выбрала сторону поближе к двери, дабы иметь возможность поспешно ретироваться из спальни, если сбудутся худшие из ее опасений. Однако боли, которой так страшилась Эмилия, не последовало. Муж просто поцеловал ее в лоб и заснул, оставив молодую супругу недоуменно моргать в темноте. Прошло целых три месяца, прежде чем Эмилия лишилась девственности после ряда бесплодных попыток, лишь усиливавших ее смущение. Через год, так и не забеременев, она попробовала повысить частоту их физической близости, ни разу даже не намекнув на неуспехи мужа. Поначалу Серж Помпиньяк приветствовал эти усилия. Однако проблема не исчезала, и потуги Эмилии стали все чаще встречать отпор: муж просто разворачивался к ней спиной, все глубже увязая в трясине самоуничижительной неудовлетворенности. И чем дольше проблема оставалась невысказанной, тем реже супруги находили общие темы для разговора, так что в конце концов их брак затрещал по швам. Одиночество Эмилии стало совсем полным, когда она почувствовала, что не может более разговаривать и с прислугой — опасаясь, что та начнет интересоваться, почему это так истончилась вся мебель в доме…