Страница 7 из 24
В информационной сводке оргинструкторского отдела Ленинградского горкома ВКП(б) 26 марта 1942 г. приводятся и примеры работы таких столовых, которые отличались чистотой и уютом, вежливым отношением официантов к посетителям. Но чаще говорится о других столовых. Отмечалось, что в двух залах Кировской фабрики-кухни «царят хаос, беспорядок и антисанитария. Обеды выдаются зачастую в грязную посуду самих столующихся, обедают стоя за грязными столами, в залах холодно, грязно, обслуживающий персонал в грязных халатах, а у некоторых – черные от грязи руки и шея» [126]. В этом же документе имеются сведения о столовых Куйбышевского и Октябрьского районов. Везде одна и та же знакомая нам картина: «Некогда культурная столовая „Метрополь“… превращена в грязную харчевню. Все работники носят грязные халаты, особенно отличается руководящий повар, у которого за поясом висит грязная тряпка вместо полотенца… Столовая № 12 того же Куйбышевского района… Здесь, например, студень и сыр отпускаются грязными руками, а суп наливается в грязные консервные банки прямо над котлом… Столовая № 18 Октябрьского треста столовых… В помещении стоит невероятный дым (плита неисправна), от потолка и стен буквально течет вода, за окном у самой раздачи – свалка нечистот» [127].
Чувство брезгливости, притуплявшее в человеке животное начало, в блокадное время неминуемо должно было исчезнуть, иначе никто бы не выжил. Об этом писали многие. Волна воспоминаний – без патетики и извинений. И. Меттер вспоминал, как повар госпиталя из-за отсутствия посуды налил кашу его брату, мойщику, в калошу [128]. Р. Мал ков а вспоминала, как головы селедок, полученные ею с военной кухни, оказались в густой черной саже и золе. Воды не было: «А есть так хочется. Терпения нет, и ели как пришлось» [129]. А. П. Бондаренко вспоминала, как военнослужащие разрешили ей взять ящик с очистками, окурками и обгоревшими спичками [130]. Такие случаи, может, и не являлись частыми – но излишне говорить, чтобы кто-то пренебрег хлебом, упавшим в грязь, или кашей, если не хватало посуды.
В пищу шло все: столярный и обойный клей, олифа, дуранда (жмыхи), отруби, ремни из свиной кожи, гнилые, почерневшие капустные листья («хряпа»), желуди [131]. Ели листья комнатных цветов и свечи [132]. Промывание «сладкой» земли на месте сгоревших Бадаевских складов стало обыкновением – копали ее сами или покупали на рынке [133]. Существовала даже особая такса: верхний слой этой земли, наиболее насыщенный сахаром (глубиной до 1 м) стоил 100 рублей, нижний – 50 рублей [134].
Брезгливость исчезала быстро – притерпелись и к запаху, и к вкусу этих машинных масел, костяных пуговиц, клея, вазелина для смазки деталей. «…Получил жир технический. Он грязен и вонючий, но теперь ему очень рад, и он выручает» – последнее было главным не только для В. Ф. Черкизова, сделавшего в дневнике такую запись [135], но и для сотен других горожан. Когда в июне 1942 г. строжайше запретили выдавать суррогаты (промышленное сырье) для питания, то выяснилось, что на заводе им. Жданова «рабочие настолько к ним привыкли, что остановить их было трудно» [136].
«Сколько бы ни ели, все было мало», – заметил тогда один из руководителей завода [137]. Именно весной 1942 г., несмотря на увеличение норм пайка, ощущение голода для многих блокадников стало непереносимым. Месяцы недоедания ударили по ним страшным бумерангом. Некоторые были готовы теперь есть все, невзирая на брезгливость, и разыгрывались сцены, которые показались бы непривычными даже в декабре 1941 г. А. С. Уманская обратила внимание, как в мае 1942 г. одна из женщин, уходя из магазина, не удержалась и здесь же начала есть «только что выданную селедку» [138]– но то ли еще видели весной 1942 г. Вот рассказ заводской работницы, посланной расчищать помойку в марте 1942 г.: «Сняли два или три мертвых тела, слой нечистот и под всем этим нашли довоенную картофельную шелуху, вмерзнувшую в лед, и съели ее тут же, разделив между собой» [139].
Случай кажется неправдоподобным, если бы мы не узнавали из иных блокадных описаний о тех же трупах во дворах и на помойках, залитых нечистотами [140], о том, как неудержимо съедалось тут же, на месте, все, что считалось съедобным: стоило лишь попробовать и не могли остановиться. Еще более страшное свидетельство об унижении, пережитом голодными людьми, мы обнаруживаем в дневнике Э. Левиной – и также в записи, датированной апрелем 1942 г. [141]. Но и ранее не брезговали ничем, пытаясь хоть как-то утолить чувство голода. Об этом подробно и откровенно написано в воспоминаниях 12-летней Риты Малковой. Ее рассказ о том, как она «дежурила» у столовой госпиталя – одно из самых горьких свидетельств о блокаде. Очистки, вынесенные из кухни, они с матерью добавляли к соевому кефиру и «черной хряпке»: «А когда ничего нет, то сидим с мамой голодные… А когда выбросят еще до прихода мамы, то я не иду ее встречать… сижу и собираю разные отбросы» [142].
Возвращаясь с работы, мать сразу, не заходя домой, шла к помойке. Так и спаслись они в первую военную зиму. Туда приходили и другие люди, столь же голодные: «И когда выносили из столовой бак или ящик с капустными листьями, то все даже дрались и ругались, каждый хотел, чтобы ему дали» [143]. Память выхватывает из прошлого фрагменты разных блокадных историй, неожиданно обрывая их, делая их предельно простыми. Они не связаны между собой, но отмечают всегда одно – безысходность. У них есть ответвления, но в этом и особая их ценность. Только так, узнавая о всех деталях блокадного быта, мы можем почувствовать это страшное время, эти страдания затерянных на блокадном дне людей. Обессиленным, не ждущим ни от кого помощи, им не оставалось выбора, и они шли на все, чтобы выжить: «Но вот один раз, в воскресенье, мама была выходная и сидела дома, все прибирала. А я пошла дежурить около столовой, чтобы перехватить бак. В воскресенье все хорошее выбрасывали. И вот вынесли бак, я его схватила, а он тяжелый. Я его волоку по земле. Но вот больше не хватает сил и я стала кричать в окно маме. Мама прибежала» [144].
Она поправила свой рассказ через 60 лет: «Нет, неправильно я тогда написала. Мама не могла, конечно, бегать. Она едва ходила. Держалась за стенку дома. Иногда падала. Помню, один раз упала прямо в лужу и у меня не было сил ее поднять. „Дяденька! Тетенька! Помогите поднять маму“, – просила я прохожих» [145].
8
Стояние у кухонь в ожидании каких-либо остатков съестного наблюдалось и в других местах. Так, лечившийся в госпитале Г. Юрмин описал очередь у столовой военторга. В ней находились вольнонаемные на военной службе: от слесарей-водопроводчиков до уборщиц. Все истощены до крайности, все с тарелками в руках, все в белых халатах – возможно, боялись, что их выгонят как не имеющих отношения к госпиталю. Г. Юрмин пишет, что у всех из них дома оставались опухшие и отекшие родные и близкие – вероятно, здесь же рассказывали о своих семейных бедах, ожидая встретить сочувствие. Не до приличий, некого стыдиться – все такие же голодные. Все терпеливо ждут: «Каждый рассчитывает, что хоть какаято малость ему все же перепадает. О полноценной порции никто и думать не смел, а вот на остаточки с тарелок рассчитывали все» [146].
126
ЦГАИПД СПб. Ф. 25. Оп. 2. Д. 4464. Л. 69.
127
Там же. Л. 72.
128
Меттер И.Допрос. СПб., 1998. С. 51.
129
Махов Ф.«Блок-ада» Риты Малковой // Нева. 2005. № 9. С. 221.
130
Бондаренко А. П.О блокаде: Архив семьи П. К. Бондаренко.
131
Меттер И.Избранное. С. 107; Борисова Л. Г.[Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 56; Кочетов В.Улицы и траншеи. Записи военных лет. М., 1984. С. 324; Трудное время детства. Воспоминания Галины Казимировны Василевской // Испытание. С. 165.
132
Разумовский Л.Дети блокады // Нева. 1999. № 1. С. 30, 60.
133
«Бойкая молодая баба с двумя девчену[шка]ми (одна кассир, другая для рекламы: «ой покупайте, как вкусно, только переварить») без перерыва отпускали из огромного ведра баночки» ( Кок Г. М.Дневник. 19–21 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 48. Л. 1); см. также: Соколов А. М.Битва за Ленинград и ее значение в Великой Отечественной войне. С. 98; Коноплева М. С.В блокированном Ленинграде. Дневник. 29 октября 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 153; Байков В.Память блокадного подростка. С. 62; Воспоминания Анатолия Клавдиевича Лифорова // Испытание. С. 152.
134
Берггольц О.Встреча. СПб., 2003. С. 170.
135
Черкизов В. Ф.Дневник блокадного времени. С. 46 (24 января 1942 г.).
136
Сеничев П. И.Ленинградский судостроительный завод им. А. Жданова в 1941–1943 гг. // «Я не сдамся до последнего…». Записки из блокадного Ленинграда. СПб., 2010. С. 163.
137
Там же.
138
Уманская А. С.Дневник. 19 мая. 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 72. Л. 31.
139
Рассказ блокадницы, выступавшей в школе в 1979 г., был записан О. Гречиной (Гречина О.Спасаюсь спасая. С. 240). Примечательно его продолжение: «Ела не только торф, а и сырые головы от рыб, которые приносила ей из кухни ее подруга – уборщица» (Там же). См. также дневник А. Т. Кедрова: «…В домохозяйстве во двор с верхнего этажи был сброшен труп, на который затем жители сливали нечистоты» (Кедров А. Т.Дневник. 16 февраля 1942 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 59. Л. 119).
140
Одно из таких описаний мы встречаем в дневнике И. И. Жилинского: «На Дибуновской ул. у помойной ямы лежит женщина, и у ног ее ребенок…» (Жилинский И. И.Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 12 (Запись 10 марта 1942 г.)).
141
Левина Э. Г.Дневник // Человек в блокаде. С. 164 (Запись 1 апреля 1942 г.).
142
Махов Ф.«Блок-ада» Риты Малковой. С. 226. Ср. с записью в дневнике А. Ф. Евдокимова: «Выходя из… столовой, я споткнулся в коридоре на сидевшего старика. Он бессильно полулежал у стены и, выбирая из помойного бачка грязные конские кости, с волчьей завистью грыз их дряхлыми зубами» (Евдокимов А. Ф.Дневник. 5 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. On. 1 р. Д. 30. Л. 75).
143
Махов Ф.«Блок-ада» Риты Малковой. С. 226.
144
Там же.
145
Там же. С. 227.
146
Юрмин Г.Санкт-Ленинград // Нева. 2004. № 1. С. 254; см. также дневник И. Д. Зеленской: «Каждый вечер в столовой выстраиваются очереди за остатками» (Зеленская И. Д.Дневник. 3 декабря 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 37 об).