Страница 3 из 24
Как и взрослые, дети быстро привыкали к смерти. Ее приметы были знакомы всем. Ее встречали даже и там, куда шли отмечать праздник. Пришедшие на «елку» в Театр музкомедии в январе 1942 г. видели, как оттуда выносили умершего от голода служащего в ливрее [30].
«Нигде нет играющих детей. Нет вообще бегающих», – записывал в дневнике И. И. Жилинский [31]. Дети вели те же разговоры, что и взрослые, – о хлебе, о том, что «сегодня будут давать» [32]. И на «игры» их наложило свой отпечаток «смертное время». Н. А. Булатова, которой тогда исполнилось 7 лет, вспоминала позднее, как, получив порцию хлеба (5x5 см), она с сестрой соревновалась, «кто больше будет есть по крошечке этот кусочек хлеба и одновременно считали, сколько покойников по той или другой стороне улицы» [33].
Стала заметной какая-то машинальность совершаемых людьми действий – они не сопровождались ни малейшим эмоциональным всплеском. «Все суровые, никто не улыбается», – вспоминала О. Соловьева о людях, встретившихся ей на пустынной улице [34]. Начали замечать, какими неповоротливыми, медлительными становились блокадники в конце 1941 — начале 1942 г.: они словно не видели друг друга, сталкивались, не уступали дорогу [35]. Иные из них казались обреченными: «Взгляд отрешенный, будто отлетающий» [36]. Обращали на себя внимание их молчаливость, вообще отсутствие всяких эмоций – удивления, радости, даже острого горя. Как точно подметил Е. Шварц, жизнь «теряла теплоту» [37]. Исчезало чувство самосохранения и опасности, утрачивался интерес к другим людям, к внешним событиям, ко всему, кроме еды. И, наконец, исчезал интерес к еде – это было преддверие смерти.
«Голод вначале обостряет восприятие жизни. Голова ясная, но очень слабая… Иногда в ушах звон. Удивительная легкость перехода из одного состояния в другое. Оживают и материализуются образы прочитанных книг, увиденных людей, событий. Теперь вовсе не хочется есть. Состояние постепенно становится сходным с наркотическим оцепенением. Временами теряешь сознание» – в самонаблюдении И. С. Глазунова именно такими предстают перед нами этапы угасания человека [38].
Апатия вела к ослаблению социальных связей, а нередко и к исключению человека из общества. И это не проходило бесследно для его этики. Именно в сообществе других людей человек ежедневно должен затверживать нравственные уроки – быть порядочным, честным, справедливым, отзывчивым, щедрым. Он не всегда может быть таковым, – но он живет в той же среде, где эти требования подразумеваются как обязательные. Ему приходится и маскироваться – но всегда учитывая при этом, как принято себя вести. И человек не только должен заучивать нравственные правила, но и своими поступками подтверждать решимость их соблюдать. Он чувствует взгляд других, его оценивающих и поправляющих, его упрекающих или одобряющих. Он должен ответить на замечания и оправдывать себя – приводя аргументы, почерпнутые из арсенала этики. Нравственные нормы могли оставаться живыми именно в этих пересечениях споров и патетических отповедей. Если нет кажущимися формальными «церемоний», то размывается и само содержание морали. Норма не ощущается тогда, когда нет контроля над собой, объяснения мотивов своих действий и нет критических мнений со стороны. Она утрачивается и тогда, когда нет интереса к книгам и к искусству, отстаивающих нравственные ценности, когда безразличны к событиям, требующим моральной оценки.
Безразличный ко всему, ушедший от мира и от людей, сосредоточенный только на самом себе, человек утрачивал и способность эмоционально реагировать на что-либо. Но как раз посредством таких эмоций – радости, удивления, страха, горя, надежды – выражаются и быстрее воспринимаются моральные правила. Не случайно именно в притуплении эмоций видели тогда нечто спасительное. В городе мрачно, холодно, темно, и не превратиться в «кисель» помогало только это – относиться ко всему безразлично и не страдать. Таково содержание записи в дневнике Л. Эльяшевой, сделанной 19 ноября 1941 г. [39]. Спасает только «звериное» безразличие к человеческому страданию – это отмечает в дневнике спустя несколько месяцев и М. В. Машкова [40].
Угасание эмоций можно отметить в самых различных блокадных эпизодах, но, пожалуй, наиболее характерным было безразличие к бомбежкам и вообще к смерти. Первые обстрелы в начале сентября 1941 г. вызвали бурный отклик в Ленинграде. Горожане без всяких отговорок шли в бомбоубежище, пытались узнать, сколько людей пострадало и какие дома разрушены [41]. Потом бомбежки стали частью повседневности, к ним быстро привыкли и месяц спустя, в октябре 1941 г., в дневнике инженера В. Кулябко мы встречаем такую запись: «…Сейчас… мало интересует, где разбомбили, сколько жертв. Ко всему привыкают, даже к ужасу» [42]. Голод, а не обстрелы, скоро стал главной темой разговоров ленинградцев [43]. В «смертное время» безразличие к обстрелам было нормой [44]. Находили в себе силы и относиться к ним с юмором [45]. Милиционеры даже начали штрафовать тех, кто не хотел идти в убежища и буквально выгоняли их с улиц [46]. Типичным можно счесть рассказ В. Бианки об одной из его знакомых, жившей Ленинграде – в нем этапы привыкания к обстрелам обозначены кратко, но отчетливо: «…Поднимала всех в квартире даже при отдаленной бомбежке. Потом вдруг ей стало совершенно безразлично – ухает, нет ли. Теперь ее штрафуют за то, что она не прячется во время налетов и детей своих она не будит ночью во время бомбежки» [47].
3
Сцены, когда горожане во время обстрелов спасались не только от бомб, но и от милиционеров, едва ли возникли случайно. Здесь сказался, конечно, и обычный «блокадный» прагматизм. Берегли последние силы и предпочитали отсиживаться дома, надеясь, что беда обойдет их стороной. Будучи истощенными, не рассчитывали до отбоя тревоги пробраться в убежище по обледеневшим лестницам, залитым нечистотами. Не рисковали уйти из очереди во время бомбежки, хотя магазины тогда обязательно должны были закрываться [48]. И имели для этого веские доводы: могли потерять место в ней, поскольку быстро образовывались очереди людей, не желавших признавать прав других.
Этот прагматизм удивлял тех, кто побывал в городе позднее. Так, В. Бианки, находясь во время обстрела в комнате с участковым милиционером, заметил, что он беспокоится не о том, упадет ли на дом бомба, а о том, не потухнет ли лампа [49]. В. Бианки даже подчеркнул, что это было сделано «без всякой рисовки» [50].
Для горожан такая шкала средств выживания стала обыденной: поведение некоторых из них во время обстрела на Сытном рынке в декабре 1941 г. еще раз это подтвердило [51]. Безразличие к обстрелам, которое преимущественно являлось следствием крайнего истощения и усталости, не могло не сказаться на этике ленинградцев. Во-первых, утрачивалось чувство ответственности за судьбу беззащитных людей – детей, стариков, инвалидов, нуждающихся в уходе. Сколь бы ни были тщетны попытки уберечь их от налета в убежищах, но они являлись все же более нравственными, чем упования на то, что бомба упадет далеко. Позволяя себе одно (и немаловажное) отступление от правил морали и оправдывая его, можно было затем допустить и другие исключения из них – во время осады это выявлялось особенно рельефно.
30
Байков В.Память блокадного подростка. С. 69–70.
31
Жилинский ИМ.Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 12 (Запись 10 марта 1942 г.).
32
Там же.
33
Откуда берется мужество. Воспоминания петрозаводчан, переживших блокаду и защищавших Ленинград. Петрозаводск, 2005. С. 73.
34
Соловьева О.Воспоминания о пережитой блокаде юной защитницы города Ленинграда (1941–1945 гг.): ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 25. Л. 5.
35
«Люди сплошным потоком идут… пешком черные, страшные, с опухшими искаженными лицами. Все стали какие-то старые, неповоротливые, идут сплошным потоком, не сворачивая друг перед другом, толкая друг друга» (Янугмевич З. В.Случайные записки. СПб., 2007. С. 62); «Сейчас получается так: если раньше от машины отворачивался народ, то сейчас идущий транспорт должен отворачивать от людей. Люди стали безразличные, глухи… их ругаешь, а они говорят спасибо» (Боровикова А. Н.Дневник. 7 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 15. Л. 98).
36
Шулькин В.Воспоминания баловня судьбы // Нева. 1999. № 1. С. 151. З. С. Травкина замечала, что взгляд у блокадников был «неживой» (Воспоминания Травкиной Зои Сергеевны о блокадном Ленинграде: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1. Д. 149. Л. 4). О «мертвящем, неживом выражении лица и глаз» сообщала и Ю. П. Маругина (Стенограмма сообщения Маругиной Ю. П.: Там же. Д. 85. Л. 23).
37
Шварц Е.Живу беспокойно. Из дневников. Л., 1990. С. 659. См. описание семьи инженера Рохлина в дневнике Н. Михайловского. Рохлин – «совершенно истощенный человек… Куда-то в пространство смотрели безжизненные, стеклянные глаза». Его жена сказала ему о том, что у нее пухнут ноги «безразличным тоном». Их дочь «лежала все такая же печальная, безучастная ко всему» (Михайловский Н.На Балтике. Из дневника военного корреспондента // Девятьсот дней. Литературно-художественный и документальный сборник, посвященный героической обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. Л., 1962. С. 99–100).
38
Глазунов И. С.Россия распятая. Т. 1. Кн. 2. М., 2008. С. 98.
39
Эльяшева Л.Мы уходим… Мы остаемся… // Нева. 2004. № 1. С. 205.
40
Машкова М. В.Из блокадных записей // Публичная библиотека в годы войны. С. 15 (Запись 17 февраля 1942 г.); ср. с дневником Б. Злотниковой: «Последнее время я живу слишком собой и потому все остальное меня мало интересует. С одной стороны, это неплохо, потому что легче жить…» (Злотникова Б.Дневник. 16 ноября 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 40. Л. 14).
41
По свидетельству П. М. Токсубаева, 8 сентября 1941 г. во время первого налета на город милиция даже «сдерживала напор любопытных лиц, желавших посмотреть<..>разрушения» (Стенограмма сообщения Токсубаева П. М.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 124. Л. 4 об.
42
Кулябко В.Блокадный дневник // Нева. 2004. № 2 (Запись 6 октября 1941 г.). С. 237; ср. с письмом В. Мальцева М. Д. Мальцеву 15 декабря 1941 г.: «По радио объявили артиллерийскую тревогу. Это все так знакомо, что не производит впечатление. Обыкновенное дело. Даже разбитый дом, мимо которого ты прошел, обычен» (Девятьсот дней. С. 268).
43
Характерен в этом отношении дневник М. С. Коноплевой, где имелись очень подробные записи о первых бомбардировках и обстрелах, а затем более частыми стали записи о хлебе и пайках.
44
Гинзбург Л.Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2000. С. 742; Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества. СПб., 2005. С. 115; Г. П. Гродецкий – В. П. Бианки. 29 сентября 1941 г. // Бианки В.Лихолетье. С. 58; Коноплева М. С.В блокированном Ленинграде. Дневник. 2 ноября 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 1. Л. 157; Евдокимов А. Ф.Материалы блокадных записей. 5 октября 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-р. Д. 30. Л. 69; ЭльяшеваЛ.Одним бы глазом увидеть победу. С. 252 (Дневниковая запись 8 октября 1941 г.); Шварц Е.Живу беспокойно. С. 656; Стенограмма сообщения М. И. Скворцова: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 110. Л. 8; Воспоминания о блокаде Александры Ивановны Костиковой // Испытание. Воспоминания настоятеля и прихожан Князь-Владимирского собора в Санкт-Петербурге о Великой Отечественной войне и блокаде Ленинграда. СПб., 2010. С. 32; Выступление по ленинградскому радио В. Кетлинской 29 октября 1941 г. // 900 героических дней. Сборник документов и материалов о героической борьбе трудящихся Ленинграда в 1941–1944 гг. М.; Л., 1966. С. 234; Бродский И. А.В дни блокады // Илья Яковлевич Билибин. Статьи. Письма. Воспоминания о художнике. Л., 1970. С. 283.
45
См. записи В. Бианки о Ленинграде весной 1942 г.: «Юмор приговоренных к смерти. – Уходя из гостиной, не забудь потушить зажигательную бомбу. – Меняю фугасную бомбу на две зажигательных в разных кварталах» (Бианки В.Лихолетье. С. 171).
46
Интервью с Е. И. Образцовой // Человек в блокаде. Новые свидетельства. СПб., 2008. С. 238; Грязное Ф. А.Дневник // Доживем ли мы до тишины. Записки из блокадного Ленинграда. СПб., 2009. С. 121.
47
Бианки В.Лихолетье. С. 173.
48
Черкизов В. Ф.Дневник блокадного времени // Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 8. СПб., 2004. С. 34 (Запись 25 ноября 1941 г.); Ф. А. Витушкин – В. Х. Вайнштейну. Цит. по: Сивохина С. Л.О жизни в блокадном Ленинграде. С. 97.
49
Бианки В.Лихолетье. С. 173.
50
Там же. Ср. с записями Н. Тихонова: «Снаряды падали в темноте. „Это в соседнем квартале“, – спокойно говорил хозяин гостю и продолжал беседу» (Тихонов Н.Ленинград принимает бой. Л., 1943. С. 307).
51
«…Снаряды попали в толпу на площади рынка. Женщина, бывшая там, рассказывала, что снаряд задел хлебный ларек и когда по чьей-то команде: „ложись“ бросились на землю, на них полетели хлебные буханки. Одни бросились их подбирать, другие отнимать» (Коноплева М. С.В блокированном Ленинграде. Дневник. 19 декабря 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 10).