Страница 26 из 59
И настал тот день, когда он бросил ей в лицо унизительное слово «жидовка». Владик тогда собрался, наконец, уйти от нее окончательно, ходил по квартире, кидая в сумку свои вещи. Аня пыталась его удержать, хватала за руки, заглядывала в глаза. Она все еще надеялась, что это ошибка, глупость, что Владик опомнится, передумает и все будет по-прежнему.
— Владик, не уходи, ну, подожди, пожалуйста! Вспомни, ведь нам было хорошо вместе!
Он положил на диван аккуратно сложенный свитер, взял ее за руку и подвел к большому зеркалу в прихожей.
— Хорошо, говоришь, было? Это нам с тобой — хорошо? Да ты посмотри на себя, посмотри! Жидовка! Ни кожи, ни рожи, ни лица, ни фигуры! Думаешь, ты мне была нужна? Да мне жить негде, не возвращаться же в свою Кострому! Но теперь — все, не могу больше, и так сколько времени на тебя угробил, истеричка ненормальная!
Он отшвырнул ее к стене, в запястье что-то хрустнуло, и стало так больно, что Аня потеряла сознание. Потом оказалось, что это перелом, да еще не простой, а со смещением. Для любого другого человека это совсем не тяжелая травма. Для нее, пианистки, — конец жизни и карьеры.
Потом оказалось, что Владик уйти ушел, но претензий на жилплощадь предъявить не забыл. Была длинная, унизительная процедура развода. Еще более унизительный размен по решению суда. «Я здесь прописан и имею право…» Судья, полная немолодая женщина с усталым лицом, смотрела на него явно неодобрительно. Но что поделаешь! Закон есть закон. Человек прописан, а значит, имеет право на жилплощадь.
Анна тогда вообще плохо соображала. На суд она пришла с загипсованной рукой и думала только об одном — как бы не упасть в обморок. Конечно, в милицию из-за травмы она обращаться не стала и в больнице сказала, что упала сама. Слишком уж было стыдно. Потом пришлось переезжать в эту конуру. Вещи из родительской квартиры сюда бы просто не влезли, да к тому же Владик успел вывезти из квартиры все более или менее ценное.
Потом были долгие месяцы, когда Анна не могла ни есть, ни спать, жила только на таблетках. Она чувствовала, что по отношению к ней жизнью допущена ужасная несправедливость, и в то же время винила себя. Ведь мама ее предупреждала!
Она написала родителям горестное, покаянное письмо и даже ответ получила — сдержанный, но вполне доброжелательный. Иногда ей казалось даже, что они могут помириться и снова жить вместе. Только нужно время…
Жаль только, что палестинский террорист, настоящее имя которого так и не выяснили израильские спецслужбы, придерживался другого мнения по этому поводу. Обмотавшись взрывчаткой, он подорвал себя и еще десять человек в небольшом ресторанчике на окраине Беер-Шевы, куда ее родители не в добрый час зашли пообедать. Супруги Райдель оказались буквально в эпицентре взрыва, так что останки их потом смогли опознать только по зубам.
Получив известие об их смерти, Аня долго плакала. Почему-то и в этом она винила себя. Ей казалось, что если бы она не ослушалась маму, то все было бы хорошо и родители остались бы живы. Мысль эта, совершенно абсурдная, долго не давала ей покоя. Она даже хотела покончить с собой — купила пачку бритвенных лезвий «Нева», открыла теплую воду в ванной и попыталась перерезать себе вены. Но не получилось — сломанная рука плохо слушалась ее.
Анна рассказывала свою историю и плакала навзрыд. Вышитый носовой платочек давно превратился в мокрую тряпку, а она все говорила и не могла остановиться. Шарль де Виль слушал ее не перебивая. Потом он поднялся со своего места, налил в стакан воды из большого стеклянного кувшина и осторожно подал ей:
— Вот, выпейте. Вам станет легче.
Анна взяла стакан трясущимися пальцами и тут же расплескала половину себе на блузку. Она дрожала от рыданий всем телом, зубы стучали о стекло, но, как ни странно, вода оказалась такой холодной и приятной на вкус, что мало-помалу Анна успокоилась. Ей даже как-то легче стало от того, что она смогла рассказать все про себя этому странному человечку.
Он подал ей бумажное полотенце и задумчиво сказал:
— Да, вам многое пришлось пережить. Знаете, я иногда и сам удивляюсь — до чего же несправедлива бывает жизнь! И всегда одно и то же, всегда честные, порядочные люди становятся жертвами всяких мерзавцев и не умеют себя защитить. Именно в силу своей порядочности… Скажите, Анна, — он встрепенулся, будто вспомнил что-то важное, — чего же вы хотите сейчас?
— Не знаю… Ведь прошлого не вернешь! — Анна почувствовала, как голос у нее дрожит и снова подступают слезы. Сейчас она поняла особенно ясно, что жизнь ее загублена навсегда, ничего изменить невозможно. И никакие психоаналитики с дипломами или без тут не помогут.
— А если бы можно было вернуть? Просто представьте себе на минуту…
В помещении постепенно стало темно, как в кинозале, когда выключают лампы перед началом фильма. А на стене, как на широком экране, Анна увидела себя — такой, как,она была в тот трижды неладный день. Вот она идет по Тверской (тогда еще улице Горького) в своем светло-сером плаще с погончиками, в руках папка с нотами, она выглядит очень юной, счастливой и чуть-чуть отрешенной от окружающей действительности. Как говорится, «не от мира сего». Анна (а точнее — та девушка, которой она была тогда) слегка улыбается и покачивает головой в такт музыке, которую сейчас слышит только она.
— Помню! Это Бетховен, соната D-dur № 2! Как раз тогда я разучивала эту вещь! Я готовила ее к экзаменам.
Настоящая Анна — та, что стала на десять лет старше, смотрела на экран не отрываясь. Сейчас она снова почувствовала себя той девушкой, у которой все было впереди — у нее еще не было опыта обид и разочаровании, в волосах не блестели серебристые нити, ноги были быстры и легки и не наливались свинцовой тяжестью по вечерам, а главное — ее руки были волшебно гибки и послушны, и левое запястье не уродовали старые шрамы. Она жила только музыкой и пока не успела исковеркать свою судьбу.
А следом за ней идет высокий парень в коричневой кожаной куртке. Это Владик, точно, Владик! Только сейчас он уже не казался ей красивым. Слишком низкий лоб, волосы какие-то сальные… И глаза нехорошие, бегающие. Анна даже удивилась немного: «Как я раньше этого не замечала?» Вот сейчас он заговорит — и вся ее жизнь пойдет по чужой, неверной колее.
— Нет! — закричала она. — Пожалуйста, не надо! Остановите это!
Изображение на экране будто замерло и стало каким-то тусклым, как старая выцветшая фотография. В комнате стало чуть-чуть светлее — уже не полная темнота, а так, полумрак. Где-то совсем рядом Анна услышала вкрадчивый голос Шарля де Виля:
— А если бы вы сейчас там оказались — что бы вы сделали?
Надо же, она ведь почти забыла о нем!
— Я бы прошла мимо и не стала бы с ним разговаривать! — ответила Анна. Она даже удивилась — голос ее звучал так смело, свободно и звонко, как, наверное, никогда раньше. Пройти мимо! Это же так просто. А потом — совсем другая жизнь.
— Вы хотели бы вернуться туда?
И он еще спрашивает!
— Да я бы все отдала за это, — тихо ответила Анна, — Душу бы дьяволу продала.
Анна была вполне образованной девушкой, много читала и нередко изъяснялась книжным языком в стиле романов девятнадцатого века. Но даже она не ожидала такой странной реакции собеседника на свои слова. Он деловито полез в папку, выудил оттуда лист бумаги с каким-то текстом и положил перед ней.
— Хорошо. Тогда подпишите вот здесь.
— А что это? — В полумраке трудно было разобрать мелкий шрифт.
— Простая формальность. Контракт, согласно которому вы передаете свою душу в обмен на возможность прожить свою жизнь заново и так, как вам хочется.
Странные, однако, методы психотерапии, запоздало подумала Анна, но ее рука уже потянулась к заботливо предложенной ручке. Она поставила свою подпись внизу страницы — и тут опять стало темно…
Олег шел но улице, продвигаясь вперед чуть ли не ощупью. Не навернуться бы в темноте. А то забрел — и не поймешь, куда. Хоть бы табличку повесили, уроды!