Как

Раскачивались богатые восьмидесятые, а мы, две девчонки, слонялись по старому рассыпающемуся театру, вслепую делая шаги навстречу друг другу и в стороны, как будто только это и имело значение, как будто это вообще имело значение. Мы творили свою собственную историю, мы были друзьями.

Голос Эми в темноте, он говорил: где ты теперь, Эш?

А я шла на этот звук — с раскрытыми, ничего не видящими глазами.

От меня все еще пахнет огнем. Этот запах въелся в мою одежду, кожу, наверное, и в волосы. Сладкий, едкий, обожаю его. Можно было бы разбогатеть, патентуя запахи огня для разных духов или лосьонов после бритья — запахи могучие, ностальгические и сексуальные, которыми люди обрызгивались бы весной и осенью, в ту пору, когда год поворачивается на петлях. «Под горячую руку» от Ланкома. «Расплавление» от Живанши. «Преисподняя» от Шанель.

Мисс, как там ее звали, мисс Маки — она склонялась над школьным столом и говорила перед восьмилетними детишками. Когда умрешь, то первое, что видишь, — это улыбающегося Бога. И ты видишь его только миг, кратчайший миг, даже меньше секунды. И потом вдруг лицо Бога исчезает — не вертись, Эндрю, — и ты падаешь вниз, как будто спускаешься в скоростном лифте, вроде лифта в «Бензиз», только теперь ты летишь на глубину многих миль, в самые недра земли, и становится все жарче и жарче, а потом двери неожиданно раскрываются, и врывается огромное пламя и сжигает тебя в угольки. Да. Потому что этот огонь горит вечно и жжет тебя вечно — почему это кажется тебе таким веселым, Мария? Совсем не весело, когда твоя кожа горит, покрываясь болезненными волдырями и язвами. Или весело? Нет. Только представьте себе это. Вспомните, как больно бывает, если хоть чуть-чуть обжечь пальчик. А теперь представьте, что вся ваша кожа жарится и шипит — и на руках, и на ногах, и на всем теле. Представьте, как это больно! А повсюду вокруг — странный запах, как будто кто-то оставил в духовке курицу и она уже начала подгорать, и тут вы понимаете, что это запах вашего собственного мяса! Вас мучит жар, мучит жажда, вы молите о глотке воды, но никто, никто на свете не даст вам ни одного глотка, а вокруг другие люди будут прохладную пить воду из больших стаканов, сколько угодно воды, а вам не достанется ни капельки. Но это еще не самое страшное. Самое страшное — когда приходит понимание, что вы больше никогда не увидите милого лица Бога, сказала мисс Маки и медленно покачала головой.

Я поглядела на Иисуса с его симпатичной бородкой: на картине, висевшей на стене, вокруг Него собрались детишки, и вид у Него был очень добрый. Он никогда такого не допустит. Наверно, она все перепутала. Потом, когда мне было лет десять, я как-то засиделась допоздна перед телевизором, там показывали черно-белый фильм, и мужской голос описывал ад — да, так он это назвал. Я узнала все в неожиданно долгую долю секунды. Люди, кожа, кости, дым. Это было ужасное место, где люди творили ужасы с другими людьми — такими же, как они, немножко другими. Я уткнулась лицом в подушку, но тот человек произносил мое имя — Эш, «пепел», и показывали целый бассейн, полный серого порошка. Это все, что от них осталось, рассказывал тот голос, только пепел, полная яма пепла. Я встала с закрытыми глазами, нащупала кнопку и переключила телевизор на другой канал. Конный спорт, белая лошадь. Дикий скакун, поясняли субтитры, собиралась перепрыгнуть высокую стену. Она благополучно перемахнула через барьер; люди захлопали. Я опять села. Я смотрела, как мужчина поглаживает лошадь по шее, а у той из-под поводьев пенится слюна. Я вспоминала тот день, когда Эми показала мне — вот как это делается, сжимаешь руку в кулак, кладешь его на песок, лучше, если песок мокрый, милая (так она, кажется, сказала, думаю, так), а потом насыпаешь песок поверх своей руки, пока всю ее не засыплешь, правильно, молодец (ее руки — вокруг меня), похлопываешь его вот так, разглаживаешь, чтобы получилась круглая горка, и вынимаешь руку — медленно, осторожно, ну вот, смотри — получилась дверь. Мои братья убежали с ведерком и лопаткой. Да кому теперь нужны ведерко и лопатки? — спросила она, целуя меня сквозь волосы в ухо. Я посмотрела раунды на отсев и раунд против часовой стрелки и усиленно думала про те рукотворные домики из песка, мы тогда выстроили целый квартал на желтом берегу.

Только что. Десятки лет назад.

Сейчас-тогда, ну да.

Я сижу за столом среди пыли и пустоты, а рядом, в углу, свалены в кучу дневники Эми; на полу свернулся спальный мешок, у него такая форма, как будто внутри кто-то есть. Но нет, здесь только я, и этот блокнот, и ее блокноты, и луна.

Сегодня вечером я нашла лунную тетрадь эпохи пятого класса начальной школы, и мы сожгли ее; да, должно быть, в пятом классе, тогда еще была та монахиня. Темы для девочек: домашние питомцы, листья, приготовление хлеба. Темы для мальчиков: транспорт, полеты, луна. Я стала спорить, требуя и себе луну, а монахиня оказалась прогрессивной и разрешила мне. Под изображением ракеты я написала: ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ТЫСЯЧ ФУТОВ В СЕКУНДУ!!! я вырезала заметки из газет, наклеивала их в тетрадку, которую мой отец одел в обложку под древесину. В классе мы сделали что-то вроде стенного фриза. Изрытая ямами поверхность Луны — рядом с картинками Линды Макфейл, изображавшими новорожденных животных, и чьими-то еще, какого-то мальчика, рисунками с почтальоном, молочником, угольщиком.

Мы с Патриком и Джеймсом видели это по телевизору, звали друг друга вниз, чтобы посмотреть, — пока, наконец, все не пресытились этим зрелищем и не развелось такое множество «Аполлонов», что стало попросту скучно. Но я помню, отчетливо помню Кунту Кинте из «Корней» [80]: его первая ночь в рабстве, в чужой стране, он был растерянным, расстроенным и побитым, он глядел вверх, на луну, и сознавал, что это та же самая луна, которую видит его возлюбленная в далеком краю, за миллионы миль от него. Я читала о борцах за права человека, они дежурили у ворот НАСА и держали плакаты и лозунги с надписями: «Ракеты — или рахит?», «Накормите голодных Америки». Но готова поспорить, что даже они заслоняли глаза, чтобы увидеть это, даже они глаз не могли от этого оторвать, от пламени, вырывавшегося из ракеты, сотрясавшего землю, на которой все мы стояли в то солнечное утро, когда люди водрузили флаг и принялись играть в футбол, прыгать, будто шкодливые школьники, по поверхности Луны. Луна — как старинные часы, старый строгий друг, с глазами панды — от бессонной ночи, с рубцом от ожога на лице, самое древнее лицо, какое хранит человеческая память, отбрасывающее белый отсвет на здешние цвета. Она тащит за собой тьму, ворочает туда-сюда моря; ее физическое притяжение висит посреди небесного холода.

Запах духов Эми — он все еще витает в воздухе после ее ухода.

Немыслимо — так же немыслимо, как, скажем, переспать с родной сестрой (если бы она существовала). Это было неизбежно — и я сначала заставила себя отогнать эту мысль, а потом уже никак не могла от нее избавиться. Неизбежно было то, что однажды серым днем, среди монотонной рутины — раскладывания книг по полкам, — я сползу на пол, закрою глаза и позволю себе впервые обо всем этом подумать, словно я принесла запечатанную коробку из подвальных закромов, осторожно вскрыла упаковку и позволила этому великолепному зверю зажмуриться на свету. Я подержала его на расстоянии, потом подержала в ладонях, зажмурив глаза, ощутила его гладкие пульсирующие очертания, невинную торжественность, молочное дыхание под моими пальцами. Странная и знакомая форма. Я. Эми. Слитые воедино. Я уперлась ногами в стоявший напротив стеллаж, спиной прислонилась к полкам позади, почувствовала, как напрягаюсь от затылка до самых пальцев ног; я образовала мостик из живых мышц, перекинутый в воздухе от Итальянского искусства эпохи Возрождения до ортодоксальных религий. Два тела, одно. Она, я, да, к этому же все сводилось, об этом же все время и шла речь, разве нет?

Моя рука — в кошачьем ротике. Скоро он расширится настолько, что туда пролезет вся моя голова. Скоро я буду проделывать это каждую ночь, потом — дважды за ночь, а иногда еще и по утрам. С самого начала я сознавала, что это варварство, дикарство, что это выйдет из-под контроля, схватит меня своими мускусными челюстями. Мне стоило сразу понять, что одна только мысль об этом оставит меня окровавленной, раскушенной пополам. Моя. Подруга. Эми.

80

Роман Алекса Хейли.