Враги общества

Всем плевать на неосязаемое существование в людской памяти (и мне тоже, несмотря на то что я пишу книги). Хотя зачем тогда, спрашивается, я трачу столько времени на правку верстки? Не знаю. Пруст тоже себе удивлялся. Думаю, из-за пристрастия к добротно сделанной работе, которое не обязательно связано с протестантской этикой. Протестантская этика просто вовремя подхватила исконно присущую человеку черту, поскольку человек, в первую очередь, существо производящее (вещи, механизмы, и книги в том числе; тут, вполне возможно, и коренится причина нашего взаимного непонимания, может быть, я недостаточно высоко ценю книги, не числю их столь священными,считаю, что каждое новое поколение должно их переписывать заново, что ни одна не может претендовать на статус «вечной», хотя, поверьте, меня это не слишком устраивает. В начале страницы я врал как сивый мерин, говоря, что людская память мне безразлична. Нет, конечно нет. Как автор я очень хочу уцелеть.Но при этом и не врал тоже, потому что конечно же предпочел бы людской памяти жизнь реальную, телесную, и как можно более телесную).

В «Гении христианства» я больше всего люблю ту часть, где Шатобриан дерзновенно сравнивает стиль Гомера со стилем Библии, стремясь показать, насколько великолепен Гомер и насколько Библия превосходит его великолепием. С какой писательской глубиной, с какой тонкостью проводит он сопоставление, сам великолепный стилист, и одерживает, не могу не признать, блистательную победу — убеждает! Полный воодушевления, он восхваляет Библию, не замечая, какой опасности ее подвергает, а опасность эта страница за страницей становится все очевиднее. Восхищаясь литературными достоинствами Библии, он мало-помалу превращает ее в литературное произведение, пусть самое великолепное в истории человечества, но все-таки всего-навсего в литературу. Пылкую,порой переворачивающую душу, но выдумку, всего-навсего выдумку.

Именно к этой концепции привело меня чтение Библии. Складывалась она не вдруг, годами. По мере того как я сравнивал переводы, выбирая «лучший» (не с точки зрения точности, как я могу это определить? С точки зрения чистой эстетики), по мере того как перечитывал «любимые места»…

Признаюсь, я в самом деле отделял пласт литературы — насыщенный эмоциями, глубоко символичный — от слоя истин. Сказал и почувствовал себя ограниченным занудой кальвинистом.

(Возможно, я такой и есть.)

(Поверьте, бывает и хуже, стоит только вспомнить знаменитый постулат, венчающий труд Витгенштейна: «О чем нельзя говорить, о том следует молчать» [86].)

Меж тем мои философские убеждения по-прежнему самые неопределенные.

Итак, подвожу итог. Права человека, чувство собственного достоинства, обоснования политики — все это я отбрасываю. У меня нет теоретического инструментария, который позволил бы мне соответствовать подобным требованиям.

Остается этика, относительно этой области и я могу кое-что сказать. По сути, могу сказать только одно — она держится на том, что так отчетливо сформулировал Шопенгауэр, — на сострадании.

По праву превозносимое Шопенгауэром, по праву попираемое Ницше, сострадание — основа любой морали. И я — мое мнение не новость — на стороне Шопенгауэра.

На сострадании не построишь сексуальной морали, но и это скорее достоинство, чем недостаток.

А вот суд и право могут на него опереться.

И даже без особых усилий. Обойдясь без картинных обобщений Канта (я воспользовался словом «картинный» в сугубо положительном, самом возвышенном смысле: чтение Канта можно сравнить со странствием по высокогорью. Любопытно, что сам он никогда не покидал Кёнигсберга, расположенного на плоской равнине. От Канта у меня гораздо ощутимее, чем от Ницше, кружится голова в разреженном воздухе вершин, с которых открываются необозримые дали…).

Остается вечной загадкой возникновение сострадания,Шопенгауэр говорит о нем всегда с подспудным опасением. Ведь сострадание всего лишь чувство,нечто непрочное по самой своей природе, и все-таки вновь и вновь оно проявляется в каждом новом поколении…

Естественно, на ум приходит тревожный вопрос: а что, если вдруг сострадание исчезнет?

Думаю, что тогда исчезнет и человечество.

Думаю, что исчезновение такого человечества не будет большой потерей.

И тогда стоит пожелать появления иного мыслящего существа, более расположенного к сотрудничеству, лучше приспособленного по своим природным качествам к духовному росту (я говорю о виде более высокоорганизованном, чем приматы).

Прощание с гуманизмом не обязательно ведет к расставанию с моралью, вытекающей из поверхностного представления о мире как о сосуществовании отдельных особей.

Не важно, смертны они или нет.

В сущности, я возвращаюсь к абсолюту.

И нахожу, что это неплохая новость.

К ограниченному абсолюту (закон морали жесток, но поле его воздействия ограниченно). Что сказать о тех, кто вне этого поля? Они находятся в зоне свободной воли? Да, это так, соглашусь и я. И даже предположу, что в этом есть определенный смысл. Свобода воли во всем, что не имеет нравственного значения (а таких вещей немало, и трагедия нашего чересчур контролируемого общества, как мне кажется, в том и состоит, что эта область произвольно сужается).

Да и, честно сказать, не очень-то я верю, что воля свободна.Доказательства Спинозы (осознание своих желаний и непонимание причин, которые их порождают, дают иллюзию, что воля свободна) кажутся мне неопровержимыми. И если я вежливо поддакиваю, слыша о свободной воле, то только потому, что не хочу усугублять свое и без того незавидное положение,размахивая очередной красной тряпкой.Для меня не секрет, что люди чрезвычайно дорожат иллюзией личной свободы. Быть может, это полезная иллюзия.

Хотя меня и сейчас удивляет, как требовательны люди к бытию…

Но если им так дорога свобода воли,почему бы не награждать ею, как орденом? (Стоить она ничего не стоит, зато доставляет массу удовольствия.)

При условии, что мы не будем додумывать до конца, что она такое, проблем не возникнет.

Никаких.

Надо же! Только сейчас заметил, что пишу «человек», «люди» вместо «мы», «я».

Поверьте, не потому, что считаю себя выше,нет, вовсе нет, уверяю вас.

Это скорее своего рода отстранение, навязчивое ощущение, будто играешь некую роль.

Как вы знаете, вот уже несколько лет я живу за границей. Здесь существует расхожее представление о французах (хорошие вина, изысканная кухня…). Не раз скудость общения вынуждала меня изображать француза.Я прикидывался восторженным поклонником роскоши, пел дифирамбы вину мадиран или какому-нибудь блюду, о существовании которого узнал минуту назад.

Та же причина, хоть и гораздо реже, вынуждала меня играть роль «крепкого парня»— я имитировал страсть, которой не чувствовал, к автомобилям «астон-мартин», красоткам из календарей Пирелли и пенальти Мишеля Платини.

Чувствую, что смогу сыграть и роль человека(и непременно сыграю, если в один прекрасный день встречусь с инопланетянами).

Но и без межгалактических гостей, в самой обычной, будничной жизни — утверждаю с полной ответственностью — имитация человеческого поведения может оказать немалую услугу. Зато в своих книгах (по сути, книги — единственное, что для меня по-настоящему важно) я сохраняю по отношению к человечеству некоторую критическую дистанцию.

Учитывая эту мою особенность, весьма для меня важную, хочу подчеркнуть, что всегда был исключительно любезен с евреями. И всегда охотно выслушиваю их рассказы о том, что такое родиться и быть евреем (словно этот факт более значителен, нежели принадлежность к роду человеческому вообще). Но это, на мой взгляд, свидетельствует о моем подспудном признании правомерности подобных притязаний.

86

Последние слова «Логико-философского трактата» (1921). Перевод М. Козловой.