Комнатный фонтан

Мне кажется, не будет большим преувеличением, если я скажу, что мы искренне симпатизировали друг другу.

Конечно, у нас случались и размолвки. У кого их не бывает? Однажды, перед Рождеством, у нас выдался свободный вечер. Мы шли мимо какого-то празднично украшенного книжного магазина, и Штрювер удивился тому количеству мемуаров, которые были выставлены в витрине. Разве ж можно столько всего на самом деле пережить, да еще по-честному, сколько в этих книжках понаписано?!

Мы шли себе дальше, каждый в своих мыслях. Я, например, в этот момент подумал: «Н-да».

Тут Штрювер вдруг остановился:

— Вот если человек ведет двойную жизнь, тогда у него навалом материала, на два тома точно хватит!

Мы посмеялись.

— Или не хватит! — отозвался с ухмылкой я, решив добавить перцу.

Штрювер резко прекратил смеяться и, глядя на меня печальными глазами, закивал головой. У меня было такое чувство, будто он что-то от меня скрывает, что у него есть какая-то тайна, которая его гнетет. Но я не хотел лезть к нему в душу, чтобы не рисковать нашей дружбой, хотя уже тогда у меня было смутное подозрение, что эта его тайна каким-то образом связана со мной.

Чуть позже мне суждено было узнать, что за всем этим скрывалось, и узнал я это отнюдь не по доброй воле…

Все началось с того, что Штрювер стал проявлять повышенный интерес к моей личной жизни. Сначала я не увидел в этом ничего особенного. Наоборот, столько внимания и участия — я совершенно уже отвык от этого, и мне это было очень приятно. Правда, мне удалось довольно ловко замять вопрос с его приглашением ко мне домой, что уже давным-давно надо было бы сделать (могу себе представить, что бы из этого вышло!); с другой стороны, мне было его, конечно, немного жалко: торчит, бедняга, все время в своей гостинице.

Его постоянные расспросы о моем доме, о моей семье, о моей жене (!) — все это должно было бы само собою меня насторожить…

В минуту слабости — кажется, мы заговорили о том, что самодельные рождественские подарки в тышу раз лучше покупных, — я признался ему, движимый внезапно пробудившейся потребностью хоть с кем-то поделиться сокровенным, я признался ему в своей тайной страсти: что я выпиливаю лобзиком.

Зачем я это сделал?! Он прицепился ко мне как клещ! Вдруг выяснилось, что его прямо хлебом не корми, дай что-нибудь такое помастерить. (Считаю своим долгом сообщить: как выяснилось, чистейшая ложь!) При всяком удобном случае, впрочем и без всякого случая, он норовил вернуться к этой теме, как будто ничто другое его не интересовало в этой жизни. Он вел себя как одержимый. А когда он еще узнал о существовании моей комнаты отдыха и досуга-я был столь неосмотрителен, что допустил несколько высказываний в этом направлении, — то всё, пристал ко мне как банный лист, давай, мол, вместе что-нибудь такое смастерим, вот соберемся вечерком и попилим.

Отвертеться тут было трудно, тем более что и Рождество уж было на носу, но тем не менее… Штрювер держал меня мертвой хваткой, лез в душу со своими расспросами: а что, дескать, скажет по этому поводу моя жена? Я, чтобы съехать поскорее с этой темы, ответил:

— Ничего. Она относится к таким вещам с пониманием. Мы люди современные, без предрассудков.

Говорить мне это, конечно, было нелегко.

И вот в один прекрасный день я понял, что на меня надвигается назначенный вечер, который мне так и не удалось замотать. Ровно в восемь в дверь позвонили. Явился Штрювер, с букетом цветов «для хозяйки дома».

Я коротко и ясно сказал ему (текст я продумал заранее), что моя жена, к сожалению, уехала в командировку, но что и без нее мы можем провести уютный вечер. (Постфактум скажу, что это была моя роковая ошибка!) Ошибкой было с моей стороны и то, что я встретил его в своей обычной домашней одежде, а именно в майке (за что Юлия меня, добавлю тут уж кстати, всегда нещадно ругала).

— Мило тут у вас, — сказал Штрювер, пока мы пробирались чуть ли не на ощупь по тускло освещенному коридору.

Как назло еще Пятница вел себя крайне неприлично, демонстрируя повадки совершенно невоспитанного приставучего пса. Наверняка, помимо всего прочего, это была и реакция на специфический запах штрюверовского парфюма (такие запахи действуют на собак возбуждающе). Я несколько раз громким голосом призвал Пятницу к порядку, и в результате он наконец отстал. На кухне я дал Штрюверу под нос, на котором у меня были приготовлены бутерброды с селедкой, а сам прихватил пиво. После чего мы без лишних проволочек отправились в комнату отдыха и досуга. Ткм я провел со Штрювером короткий инструктаж, особо остановившись на отдельных правилах техбезопасности ввиду неисправности переключателя на электропиле, и выдал ему из своих запасов темно — синий фартук.

Штрювер обвел мою каморку благоговейным взором. Но стоило ему только взять в руки лобзик (или, точнее, попытаться взять), как я уже понял: он меня дурит, все это только маскировка. Я сделал вид, что ничего не заметил, недрогнувшей рукой начертил на дощечке контуры будущей книжной подставки (мой давнишний проект!) и молча приступил к выпиливанию.

Штрювер понасиловал немножко свой щиток для ключей (с большим трудом я сдерживал себя, чтобы не вмешаться в это безобразие) и, натешившись, отложил свою пилочку в сторону.

— А все-таки хорошо вот так никуда не спешить, сидеть вд воем, болтать о чем угодно, — сказал он, обращаясь к тишине.

Мы молча продолжали трудиться.

Потом — я видел, что ему пришлось собраться с духом, прежде чем произнести следующее предложение, которое далось ему, судя по всему, ох как нелегко, — потом он все-таки решился:

— Послушай, Хинрих, мы сейчас одни, никто нам не мешает, не пора ли… не пора ли тебе, наконец, признаться… Давай поговорим как мужчина с мужчиной…

Он смотрел на меня проникновенным взглядом.

— Ты ничего не хочешь мне сказать, Хинрих?

Этот взгляд!

И тут я понял. Тут мне все стало ясно… То, как он вручил мне цветы и как он явно почувствовал облегчение, когда узнал, что Юлии нет дома (как будто в глубине души очень надеялся на это)… Эта его коса (или, точнее, хвостик)… Эти пестрые шелковые рубашки… И вообще, все эти скрытые и явные попытки сближения, особенно в последнее время, — все это предстало теперь передо мной в совершенно новом свете: Уве был голубым.

Он мягко положил мне руку на плечо.

Я покраснел.

— Ладно, — сказал он уже несколько более сдержанно. — Я прекрасно понимаю, что тебе трудно… что ты не можешь просто так говорить об этом. Но, Хинрих, — я ведь могу тебя по-прежнему называть так? — невозможно долго жить во лжи…

Я подумал о Юлии и резко выдохнул.

Потом я поднял глаза, взгляд скользнул по зеркалу, что висело на стене между пестрыми открытками со всего света. Оттуда на меня смотрела моя собственная растерянная физиономия: неужели я ему нравлюсь?

Молча я снова склонился над работой, которой я отдался теперь еще с большим рвением.

Я думаю, Уве понял меня.

Во всяком случае, когда потом я помогал ему облагородить его щиток для ключей (мы сделали вокруг крючков овальные выемочки, а по краям выжгли паяльником зубчатый узорчик) — работа, требующая огромного внимания и ювелирной точности, — обстановка постепенно разрядилась и стала более деловой. Уве поблагодарил меня, я не хочу сказать холодно, но хотя бы, слава 6oiy, уже без особого пыла, за оказанную помощь.

Я тоже, после того как немного пришел в себя (сначала эпопея с Мануэлой, теперь еще и это! Чего их на меня так тянет?), испытывал в глубине души благодарность к судьбе.

Сделанное сегодня открытие, каким бы неприятным оно ни было, со всею очевидностью, однако, показывало: Уве не догадывался о моих махинациях с АТЛАНТИДОЙ. Не забудем при этом, что мы находились в тот момент не где-нибудь, а в самом сердце «подпольной лаборатории», как я называл мою мастерскую только между мной и Пятницей. Я наказал себе ни при каких обстоятельствах не раскрывать тайны АТЛАНТИДЫ, чтобы избавить Уве от лишних переживаний еще и по этому поводу.