Крик зелёного ленивца

Ваш репортаж никак не вяжется с тем Энди, какого знаю я. ЭтотЭнди — тихий, достойный, скромный человек. Те взрывы эмоций, которые живописует ваша журналистка, — выкрики, рукоприкладство, швыряние еды и слезы, — просто за рамками его характера. Он в старом смысле слова английский джентльмен до мозга костей, вплоть до произношения. Да, я знаю, некоторым бывает неудобно, когда он к ним обращается с таким своим произношением, ибо, подозревая шутку, но не будучи вполне уверены в своей догадке, они себе не могут позволить расхохотаться. Но даже если, как они не исключают, он намеренно отвратен, все же до метания кусков мяса тут еще очень далеко,

И вот прочитала я вашу статью, и встала передо мной дилемма. Либо ваша журналистка заблуждается вплоть до вранья, либо у Энди случился серьезный срыв. Будучи многолетней подписчицей "Каррент", я просто не могу себе представить, чтобы одна из ваших сотрудниц заведомо лгала, и, следовательно, мне приходится склониться ко второму варианту. В предыдущем своем письме я не хотела копаться в частной жизни Энди, боясь утратить его доверие и привязанность. Но теперь, после этого нового скандала, я чувствую, что для его же пользы мне пора заговорить, а там будь что будет. Не то — как же людям понять его?

В том письме я рассказала, какими знаками внимания он осыпал меня с тех пор, как в результате несчастного случая я осталась одна и без употребления обеих ног. Почти все это время он был женат, pi я невольно замечала, что брак его несчастлив, хоть сам он в беседах со мной, собственно, никогда не затрагивал эту тему. Не хотел, по-видимому, меня обременять, поскольку у меня своих горестей хватает. А жена его была женщина, какую ничем не прошибешь, черствая, суетная, жадная и поразительно красивая, такой, знаете, хрупкой красотой. Бедный Энди, как видно, был совершенно ослеплен ее наружностью. Баловал, как принцессу. Хоть богачом никогда не был, он имел процветающий бизнес, который им обоим обеспечил бы скромный достаток, согласись она хоть немножко сократиться. Но нет, все ей было мало — вечно подавай ей новые тряпки, включая кожаный костюм, новые машины (большего размера), более шикарный отпуск, новый телевизор еще больше прежнего. Довольно скоро ей удалось разорить бедного Энди, а потом она его бросила, как сношенный башмак. А как он бился, стараясь удержать бизнес на плаву, — а жену в шоколаде, — и ведь эти заботы отнимали время и силы, необходимые ему для настоящего творчества. В том-то и трагедия. Мир, возможно, так и не узнает, что он за эти годы потерял

Энди осыпал меня ежедневными знаками внимания — вечно что-нибудь придумает приятное, пусть просто улыбнется — а она, она хоть каплю бы сочувствия выказала попавшей в такую беду соседке. Протрусит мимо моего дома по дороге в парк, загорать (была исключительно загорелая всегда), а в мою сторону даже и не глянет, хоть ты изо всех сил ей стучи в окно. Но я-то, я все видела. Я никогда, естественно, за нею не шпионила — очень надо! — но она ведь особо и не таилась. И она, конечно, знала, что я у самого окна, когда нарочно не реагировала на мой стук. Ведь это ж сердце кровью обливается — смотреть, как она водит мужиков, которые ей в сыновья годятся, потом сматывается, а потом Энди идет домой, посвистывает на ходу, парит, наверно, в литературных облаках или листок разглядывает, который подобрал на тротуаре. Это, конечно, еще вначале, пока он не знал. Ах, да что тут говорить.

Потом, когда уже узнал, уже после тех бурных месяцев и, в конце концов, ее отбытия на мотоцикле к более злачным пажитям, я заметила в нем перемену. Больше никаких тебе посвистываний на улице. И однако, он упорно продолжал работать, у себя за письменным столом, с шести утра, ежедневно, даже по выходным Я вынуждена коротать унылые одинокие часы, и штучки-дрючки мелких пташечек, которые я наблюдаю иногда на деревьях и кустах перед своим окном, помогают мне рассеяться. Потому-то мощный бинокль всегда у меня под рукой. Страшась за Энди с тех пор, как его покинула жена, я порой ловила его линзами своего прибора, когда он работал у себя за письменным столом у верхнего окна. Я таким образом рассчитывала уловить и пресечь его тенденцию опускаться, пока не будет слишком поздно. Несколько лет назад я наблюдала человека, углубленного в творчество, — может, порой и прервется, и поглядит задумчиво в окно, — человека, какого в прошлом веке окрестили бы "служителем муз". Ну, пожует, положим, карандаш, поскребет непокорное ухо. Не более того! А теперь я чаще всего вижу лицо, искаженное в ответ — я, конечно, могу только предполагать — на невыносимые внутренние страдания. Все мины его и жесты стали непомерны, преувеличенны, смехотворны даже, — они напоминают мне те лицедейские ужимки, какие видишь в старом немом кино. Разинет рот, оголит десны с каким-то диким ржаньем или водит туда-сюда нижней челюстью, будто испытывает ее на прочность. А то, бывает, дергает пучочки волос по бокам головы, над самыми ушами, как будто хочет разодрать свою незадачливую черепушку. Карандаши, а то и шариковые ручки надвое переламывает, иногда зубами, и бросает (или выплевывает) в окно обе половинки. Бешено строчит-строчит аж несколько минут, а потом вымарывает все, что написал, перечеркивает крестом так яростно, что локоть так и ходит, так и вихляется, будто он крутое тесто месит. А то скомкает эту страницу и в рот сует. Ну ужас.

Тем временем нападки на него только еще ужесточились. Из-за немощей своих я уж более не посещаю культурных мероприятий. Однако же до сих пор вносила свою ежегодную скромную лепту в пользу нашей Лиги в Поддержку Искусств, даже после того, как Энди мне объяснил, что это сплошное вымогательство. В ответ на эти взносы я получала подписку на "Новости искусства", их бюллетенчик ежемесячный. Так они что год назад затеяли — серию карикатур под названием "Мир Коекакера", которые явно подразумевают Эндрю. Его изображают беспощадно — с большущим телом и крошечной головкой, в вечных шортах, которые ему тесны, и заставляют произносить самые идиотские благоглупости. Карикатуры оскорбительные, и вдобавок вульгарные до жути, со всякими сексуальными намеками ниже пояса, и прямо я не знаю, как тот, кто их рисует, может спать спокойно по ночам. На следующий год я этой Лиге в Поддержку Искусств ни шиша не выделю из своих кровных. Прямо не понимаю, как эти люди, а большинство же, наверно, в церковь ходит и Богу молится, которого травили вот именно что им подобные, могут так бессердечно относиться к Энди.

В прошлом, что ли, месяце я заприметила новый такой огонек в его унылом взоре. Я поняла: это знак, человека довели до края. Но до края чего — вот вопрос, хоть огонек этот слишком мне напомнил тот, что был в глазах у моего покойного супруга тем вечером, когда он сел за руль в последний раз. Из вашей статьи я поняла, что в случае Энди — это край катастрофы! Пусть же смеется тот, кто его ненавидит. Мы же, все прочие, будем скорбеть.

Искренне ваша

Энид Ракетути.

Дальберг,

Никого ты не застанешь. Я уезжаю на зиму в Италию. У меня что-то с грудью. Если, рассадив в кровь кулаки об дверь, ты вздумаешь обойти дом и заглянуть в окно, будь, пожалуйста, поосторожней, когда пойдешь по клумбам, я их перезасеваю. Кроме того, я попросил полицию приглядывать за недвижимостью, так что постарайся не вызвать подозрений.

Арривидерчи.

Энди.

Сирена приближается, мимо, мимо, все слабей, вот уж она, как комариный писк, и — тишина. Для сверчков чересчур холодно, но не для собак.

ОКТЯБРЬ

Милая Джолли,

Это пока все деньги, теперь долго не жди. Я все собираюсь с духом, готовлюсь удалиться в леса, питаться желудями, дабы не было мучительно больно за всю недолгую оставшуюся жизнь. Мне пришлось одолевать самые пакостные препятствия, чтоб выколотить для тебя эти деньги. Я хлебнул отвратнейших впечатлений. По существу, меня топтали, бичевали. Морально я был раздавлен, я был приперт к стене. К счастью, я извернулся, и вот я одержал победу. Но теперь подробности.