Крик зелёного ленивца

Находка первая: фотография Пег, двенадцати лет, в шортиках и схваченном на шее лифчике. Струю воды из садового насоса она направляет на припаркованный у въезда большой черный автомобиль. По-моему, "ла-салле" 1938 года. Вода, рикошетом от машины, брызжет ей в лицо. Судя по улыбке, Пег ничего не имеет против, и самый этот факт плюс шорты с лифчиком мне говорят о том, что в саду стоит жара. Дом — тот, по-моему, в котором мы тогда жили, — маячит сзади, двухэтажный, ничем не примечательный дом. В стольких домах мы жили, так часто мы переезжали, что память сберегла лишь груду архитектурных фрагментов — там дверь, там водянистые разводы на потолке. В данном доме, который на фотографии, я замечаю белые занавесочки на окнах в нижнем этаже, а на окнах в верхнем этаже — холщовые шторы. Одна совсем опущена. Возможно, кто-то спит в этой комнате, хоть минимальность тени, свернувшейся в ногах у Пег, нам говорит о том, что сейчас полдень. Возможно, у него похмелье. А теперь вглядись попристальней, как я вгляделся, и ты увидишь нечто, кажется овальной формы вазу, стоящую на подоконнике внутри в самом среднем окне второго этажа. На окне металлическая сетка, что в сочетании с малыми размерами снимка не позволяет безошибочно идентифицировать предмет. Стебли чего-то, напоминающего цветы, торчат сверху. Я смотрел в лупу. Я чесал в затылке, потом ковырял в носу в поисках ключа, и наконец до меня дошло: а с чего я взял, что овальный предмет — именно ваза? Почему это с тем же успехом не может быть голова? Почему? И чем больше я смотрел на фотографию, тем больше я буквально чувствовал,как прижимаюсь носом к металлической сетке, стараясь разглядеть из окна своей душной комнаты забавляющуюся насосом Пег.

Знаю, что ты подумала, потому что знаю, как работает твой ум, когда доходит дело до моих идей. Сейчас ты скажешь: "Ну а цветы? Ты ж говоришь, что, кажется, цветы торчат из этого овального вазоподобного предмета на окне. Значит, у тебя цветы из головы растут. Ха-ха".

Отвечаю: а с чего ты взяла, что это цветы, а не, скажем, перья? Что, если на минуточку себе представить вместо этих цветов индейский головной убор, — ну как? Я не припоминаю, чтоб у меня он был, но, с другой стороны, я и не припоминаю, чтоб у меня его не было.Собственно, я сказал, что эти стеблеподобные предметы похожи на цветы, только потому, что именно цветов мы прежде всего ждем от вазы, но если это голова — тогда они похожи скорей на перья. А раз они похожи на перья, стало быть, предмет в окне не что иное, как голова, маленькая бедная головка, носом прижавшаяся к сетке.

Находка вторая. Снова в центре стоит машина. На сей раз микроавтобус, марки которого определить я не могу. Папа и другой мужчина, кто именно, не знаю, стоят позади машины. Каждый держит под жабры большую рыбу и высоко поднимает, подставляя фотоаппарату. Оба улыбаются, хотя рыба у того, другого, определенно больше папиной. Стараюсь разглядеть, завидует ли папа, но снимок слишком маленький. Однако же замечаю: тот, другой, держит свою рыбину чуть повыше папы, что, учитывая большие ее размеры, может свидетельствовать, во-первых, о том, что он гордится больше, но может свидетельствовать и о том, что просто он сильней. Папа в тот период заметно сдал. Расплылся, разжирел. У него мешки под глазами, будто его мучит бессонница, как потом и в самом деле было, когда разыгрался его псориаз. За машиной видно озеро. С первого взгляда, завороженный рыбой, случайный зритель больше ничего, наверно, не заметит. Но если он вглядится попристальней, как попристальней вгляделся я, особенно если воспользуется увеличительным стеклом и применит принцип сетки, он в конце концов заметит, что нечто — или некто — сидит на заднем сиденье этого микроавтобуса. На первый взгляд это как будто крупный спаниель. Поскольку наши Спринтеры постоянно сменяли один другого, такое толкование нельзя со всей уверенностью исключить. Но, с другой стороны, это с тем же успехом может быть и голова мальчика в ушанке с развязанными и болтающимися ушами. Опять-таки тот голый факт, что я не помню такой шапки, сам по себе ничего не исключает, поскольку я вообще мало что помню. Если бы всего, что мы не помним, не существовало, где б мы были? Конечно, день, по многим признакам, слишком жаркий для ушанки, но я, может быть, тогда уже стеснялся того, что у меня чуть маловата голова? И вообще — зачем бы спаниелю торчать в машине в такой явно прелестный день? Он сам себя пилит за то, что рыбу не поймал? Дуется? Превозмогает раздражение?

Находка третья. На первый взгляд на фотографии вообще нет никого из моих знакомых. В третий раз в центре сцены стоит машина, только сейчас она, фигурально выражаясь, тесно сплетена с грузовичком. Снимок запечатлел последствия столкновения темного четырехдверного седана с небольшим фургоном. Особенно не повезло седану. Решетка всмятку, ужасно покорежено правое крыло. Полицейский наклоняется к окну седана, беседуя, очевидно, с тем, кто за рулем, хотя это лицо совершенно от нас скрыто в блеске солнца на ветровом стекле. На тротуаре по ту сторону улицы возле небольшого магазинчика собралась заметная толпа. То, что это магазинчик, заключаю по рекламе кока-колы. На первый взгляд толпа сплошь состоит исключительно из взрослых. Однако, не позволяя такому впечатлению меня расхолодить, я шаг за шагом продолжаю свою работу с сеткой: да, тут действительно башмак, тут в самом деле шляпка, тут в самом деле локоть. А тут, о, тутмалюсенькое лицо. Выглядывает из-за пышной юбки невероятно толстой тетки. Лицо светловолосого мальчика, лукавого светловолосого мальчика, который, очевидно, не желает попасть на снимок, иначе зачем бы ему прятаться за юбкой этой тетки; стоял бы и глазел, как все. Знаю, уж я-тостоял бы и глазел, если б только… И вдруг поднимается занавес. Вся сцена меняется, становится совсем другой сценой, как на тех рисунках, где заяц стремительно преображается в утку не почему-нибудь, а просто потому, что кто-то сказал: "А это утка". Подобным образом, как только я сам себе сказал: "Да никакой это не снимок дорожной аварии", сразу отпали седан с фургоном. Превратились в случайный хлам на переднем плане, лицо же мальчика — теперь скорее испуганное, чем лукавое, выдвинулось в самый центр картины, так сказать, выпрыгнуло, проявилось, как главный, истинный сюжет. Явно это фото было чьей-то попыткой представить документальное свидетельство (маме? ловящему прогульщиков школьному надзирателю?), что мальчик был не там, где ему полагалось быть (в школе? у дантиста?). Я от волнения весь дрожу. Закрыл глаза — и личико Пег, сощурившееся за фотоаппаратом, вплывает в поле зрения. А вот она уже ползет под Дом, где я — тут как тут, свернулся в грязи у столбика, и пусть она только чуть ближе подойдет, я ей от души накостыляю.

Кроме этой моей расследовательской работы, все как-то зыбко. Мой роман, задуманный в комическом ключе, сворачивает куда-то не туда. Он покрывается патиной отчаяния, что едва ли особо развлечет читающую публику. И слишком много времени я убиваю на ничегонеделание. На той неделе продал телевизор. Свет не включаю, если только совсем уж не припрет. Оказывается, почти все спокойно можно делать в темноте, а читаю и пишу я после заката редко. Хотелось бы сказать: "Сижу во тьме и размышляю", но нет, сижу в кромешной тьме и дергаюсь. А в остальное время сижу в зеленой тоске и тоже дергаюсь. Сам не пойму, и почему мои дела вдруг вышли на такую убогую тропу. (Вот говорю это и вижу "дела" взбираются по узкой стежке среди высоких гор, спешат к перевалу, а перевал уж снегом занесло.) Какое решение было неправильное? Или было пять неправильных решений? Или тысяча? Люди любят говорить, что каждый миг нам предоставляет развилку на жизненном пути. Вот я сижу за письменным столом, а мог бы подойти к окну и получить кирпичом по голове, а мог бы пойти в парк, встретить хорошенькую женщину, громилу, страхового агента, а то и вовсе никого не встретить. Идя на службу, я сворачиваю на эту улицу, а не на ту, и, возможно, все разом меняется навеки. Ты никогда не думала, что то же самое могло сбыться в обратном направлении? Когда поворачиваешь вспять, на каждом шагу ведь тоже остается выбор, и любая мелочь, воскресающая в памяти, — лишь первое звено в новой мнемонической цепи, и каждая новая цепь воссоздает другое прошлое, и в результате собирается другой альбом с фотографиями, вскрывайся другой сундук с забытым кладом — рождается другое прошлое, которое, вдруг приведись, и станет прошлым другого настоящего, другого будущего. Пол уходит у меня из-под ног. Тысячи персонажей толпятся на нашей крошечной сцене. Теперь я вижу: могу сказать все, что захочу.