Второе пророчество

— Отнюдь! — спокойно заявила я, демонстративно любуясь своими донельзя изношенными кроссовками кустарно-китайского производства. — Дур у вас и без меня хватает, куда вам их еще, солить, что ли? — Я насмешливо покосилась в сторону безмолвно разевающих ротики красоток. — К тому же каждой умной женщине известно, что деньги придумали хитрые мужчины с маленькими… — и я ввернула откровенно грубое слово, испытующе гладя на мадам, так же как и я не отличающуюся стандартной привлекательностью и не блистающую наличием обручального кольца.

Глаза мадам заволокло тусклой поволокой, похоже вызванной воспоминаниями о чем-то своем, личном. Она протянула морщинистую, усыпанную веснушками лапку, схватила меня за рукав грошового трикотажного свитерка и любезно усадила на поставленный перед столом стул.

— А ведь вы правы, деточка! — прочувствованно признала она. — Кстати, будем знакомы, меня зовут Эмма Эдуардовна!

— Ева! — мило улыбнулась я.

— Первая женщина, значит? — Эмма Эдуардовна приветливо кивнула седыми буклями. — И чего же вас понесло на факультет журналистики, резвое дитя?

— Хочу мир спасти! — откровенно брякнула я, поняв, что сумела чем-то покорить ее сухое академическое сердце. — Пока еще не поздно!

— А как же постулат: мир спасет красота? — Седые полоски бровей мадам председательши насмешливо вознеслись на лоб, к линии роста волос. — Слыхали небось?

— Вот эта красота, что ли? — Я бесцеремонно ткнула пальцем в одну из красавиц-ассистенток, сияющую заученно-бестолковой улыбкой. — Силиконово-карамельная? Безмозглая? Ну разве только в горизонтальном положении…

Эмма Эдуардовна вдруг заразительно расхохоталась, звонко и совсем по-девчоночьи.

— Браво! — Она даже хлопнула в ладоши. — Браво, милая девочка! Если бы вы только знали, как я уже устала от этих глупых протеже олигархов, папенькиных дочек, сыновей нефтяных магнатов и племянниц чиновников. Возможно, вы имеете все шансы стать новым лицом и… — она выдержала многозначительную паузу, — умом нашей журналистики. Удачи. — Она размашисто расписалась на бланке результатов собеседования. — Жду вас на лекциях.

Я уже шла к дверям, когда меня настигла последняя коварная реплика:

— Собираетесь начать новую жизнь?

— Ну да, — недоуменно повернулась я, — а что?

— Тогда советую вам для начала выкинуть все рваные колготки и завтра же отправиться в магазин за новыми. — Эмма Эдуардовна напряглась как гончая, ожидая моего прощального ответа и надеясь все же посадить меня в лужу собственным остроумием.

— Отчего же не выкинуть, можно и выкинуть, — лениво произнесла я, берясь за дверную ручку. — Вот только в чем я тогда в магазин пойду?.. — За моей спиной воцарилась гробовая тишина.

Так я поступила в университет и стала журналисткой, а точнее — языкатой стервой, одержимой фанатичным желанием спасти мир. А что, спрашивается, в этом странного? Ну не всем же вынашивать заветную мечту выбиться в балерины или полететь в космос. На Земле пока тоже дел хватает…

Нет, наверное, я все-таки мужчина, потому что в упор неспособна запомнить даты дней рождений своих подруг и не выношу пустую телефонную болтовню. Я не люблю шопинг, ненавижу журнал «Космополитен», не посещаю бутики, не наращиваю ногти и не грежу о норковой шубе. Хотя — вру, одной исконно женской слабостью я все-таки обладаю: я мечтаю о принце, вернее, мечтала о нем до недавних пор. Ну что же тут поделаешь, тайные эротические слабости имеются у каждого из нас, даже у сантехников и стриптизерш.

Мой принц звался Вадимом Серебряковым и обладал всеми наглядными атрибутами романтического героя: смазливым лицом латиноамериканского типа а-ля Антонио Бандерас, накачанным прессом, очень высоким ростом и чрезвычайно низкой душонкой, что, впрочем, выяснилось намного позже. Он походил и на ангела и на демона одновременно, а скорее — на падшего князя Света, сброшенного с небес на землю, в самую пучину греха и разврата. Особенно пристальное внимание со стороны женского пола обращали на себя его глаза — огромные, жгуче-карие, казалось так и пронизывающие тебя насквозь. Глаза опереточного злодея и совратителя. Но тогда, в период наших непродолжительных конфетно-букетных отношений, мой прекрасный брюнет вел себя весьма продуманно, блистая безупречной галантностью. Заметно тяготясь своим койко-местом в каком-то задрипанном общежитии, он настолько быстротечно и целенаправленно стремился узаконить наши отношения, что я и опомниться не успела, как приобрела статус солидной замужней дамы. Моя репутация была спасена, а вот душевное равновесие оказалось загублено безвозвратно. После того как мы с Вадимом скоропалительно посетили ЗАГС и поставили государство в известность о том, что спим вместе, от былой обходительности моего распрекрасного муженька не осталось и следа. Собрав свои немногочисленные пожитки, уместившиеся в единственном чемодане, принц настырно въехал в мою двухкомнатную квартиру и принялся форсированно репетировать роль царя природы. А чему же тут удивляться? Быстрый карьерный путь «из грязи в князи» всегда являлся пределом мечтаний любой лимиты.

Следует заметить, что к периоду нашего знакомства с господином Серебряковым я в полнейшем одиночестве проживала на пятидесяти трех двухкомнатных квадратных метрах, доставшихся мне в наследство после смерти горячо любимого дедушки. Дедуля успел-таки исполнить свою заветную мечту уже в самом конце тяжелой и затяжной болезни, в итоге сведшей его в могилу, — выбил бесплатную квартиру из каких-то запасных фондов, положенную ему как ударнику тыла и многолетнему работнику органов безопасности. И лишь только после его похорон, в ходе разборки личных вещей Льва Казимировича, перемежающейся бурными слезами, мне стало понятно — я не знала о своем деде практически ничего.

Мой доблестный дедуля, словно совершая привычный ритуал, раз в год достававший из шкафа парадный, украшенный орденами и медалями китель, вел воистину спартанский образ жизни, довольствуясь малым. Он не имел вредных привычек, не страдал болтливостью и почти никогда не заводил разговоров, даже косвенно бы касавшихся загадочных личностей моих недобросовестных родителей. Основываясь на нескольких его скупых намеках, я пришла к выводу, что мы с ним состоим в родстве по мужской линии, хотя вопиющее несходство наших внешностей сразу бросалось в глаза любому далеко не самому наблюдательному человеку. Я уродилась натуральной блондинкой с волнистыми волосами, а Лев Казимирович в молодости обладал густой каштановой шевелюрой, к восьмидесяти годам основательно поредевшей и поседевшей. Невысокий и коренастый, он отстал от меня на целую голову, объясняя это тем, что ростом я пошла в мать. Фотографий родителей у него не сохранилось, ибо, по словам деда, все их документы, с семейным архивом вкупе, сгорели в автомобильной катастрофе, выжить в которой сумела лишь одна я.

— Так, значит, они меня не бросали? — обиженно вскрикнула я, заостряя внимание на неосторожно вырвавшейся у деда фразе. — Ты мне врал? Но зачем? Не ты ли меня учил — одна маленькая ложь всегда порождает большие недоразумения!

— Много будешь знать — скоро состаришься! — хмуро проворчал отставной вояка, краснея до кончиков ушей и поспешно обрывая сей сумбурный, несомненно, весьма неприятный для него разговор. — Сама со временем все поймешь…

Больше мы никогда уже не заговаривали на эту тему, но несколько лет спустя, вернувшись домой после погребального ритуала и сидя над коробкой с его личными вещами, я подробно припомнила те необъяснимые слова, неосторожно сорвавшиеся с губ деда и заведшие меня в глухой тупик. Я абсолютно не сохранила в памяти хоть сколько-нибудь явственные образы родителей, погибших столь страшно и печально, и сейчас мучительно размышляла, стараясь понять, чем же успели они до такой степени насолить Льву Казимировичу? Насолить настолько, что в отместку он — добрейший и терпеливейший из всех известных мне людей — начисто вычеркнул их из своей жизни?

— Господи, — растерянно прошептала я, автоматически перебирая какие-то газетные вырезки, заботливо сложенные в жестяную коробку из-под печенья, — да я ведь даже их имен не знаю… — Меня терзало смутное чувство собственной вины, вызванное непоправимостью происшедшего. — И что мне теперь делать? — Почти ничего не соображая, я тупо уставилась в газетные заметки более чем двадцатилетней давности и принялась читать.