Чистосердечно привирая

– Чем можно смыть чёрный лак?

– Растворителем, – ответил Йост. – У твоей матери в ателье есть растворитель, и у меня есть, в садовом сарае. Зачем он тебе?

– Хочу исправить одно свинство, – сказала я. Было ещё слишком светло, чтобы улитки отправились за пропитанием, но я знала место, где они днём зарывались в гальку или прятались среди зелени. Большинство жило в саду перед домом. Прошло немного времени, и я собрала большое количество улиток в старый цветочный горшок. Усевшись на газон, я обмакнула кусок старой тряпки в едко пахнущий растворитель.

Первой я собиралась очистить улитку с надписью «devil». Растворитель действительно свёл чёрный лак с её спины, но улитке, казалось, это совершенно не понравилось, она забилась в свой домик и выглядела очень несчастной.

– Поверь, так тебе будет лучше, – сообщила я ей.

В этот момент за лавровишнёвой изгородью показался Бирнбаум.

– Ради Бога, что вы там делаете, Йоханна?

Мне было совершенно ясно, что я должна производить странное впечатление – в портновской позе на газоне, рядом с цветочным горшком, полным надписанных улиток, и с бутылкой растворителя в руках. Я даже не сделала попытки разъяснить Бирнбауму ситуацию.

– Вы же видите, – сказала я. – Я отмываю улиток.

Бирнбаум открыл ворота и подошёл ко мне.

– Боже, да это растворитель! – вскричал он. – Вы же поубиваете бедных тварей!

– Нет, я только смою слова с их домиков, – упорствовала я.

– Улиточные домики состоят большей частью из извести, и растворителем вы её просто вытравите. Посмотрите вот, бедная улитка! – Он поднял бывшую улитку «devil» и внимательно осмотрел её со всех сторон. – Может быть, поможет, если мы её немного намочим, – сказал он и окунул улитку в бочку с водой за углом дома.

Я начала реветь. Оно вдруг снова было со мной, моё старое доброе чувство вины. Из-за маленькой невинной улитки, которой я сделала плохо.

– Я не хотела, – всхлипывала я.

Бирнбаум уселся на корточки рядом со мной и завернул колпачок растворителя. Затем он взял в руки ещё одну улитку – она была с надписью «blood» – и дружелюбно спросил:

– Что это вообще такое?

Захлёбываясь рыданиями, я сумела выдавить из себя несколько фраз.

– Эта ужасная Хелена написала гадкие слова на улитках, – всхлип – а вместе с другими улитками они образуют ужасные предложения, – всхлип – и как будто она этим отравила весь сад, - всхлип – словно на нас лежит проклятие!

– Понимаю, – сказал Бирнбаум, который на самом деле вряд ли что-нибудь понял. – И почему Хелена сама не разгребёт это свинство?

– Она в психушке, – ответила я. – Она не то чтобы злая, она просто сумасшедшая. Но если бы вы это видели, мёртвую крысу и море крови… – Я снова начала всхлипывать, я ничего не могла с этим поделать, и чем больше я плакала, тем больше понимала, что у меня есть для этого все основания. Я плакала из-за крысы, которую убила Хелена, и из-за ужасной картины, представшей в ту ночь перед моими глазами. Я плакала из-за того, что моя мать не хотела сознавать, что она не поможет Филиппу, обращаясь с ним как с хрустальной вазой, я плакала потому, что Йост завтра нас оставит. Я плакала, потому что моя семья была не только ненормальной, но и разваливалась на глазах, а у меня не было сил и средств этому воспрепятствовать. И раз уж я плакала, то я стала плакать и из-за других вещей:

Потому что моя сестра была вечно усталая и у неё не было никого, кто закупал бы для неё продукты.

Потому что хомяк утонул в моём ведре с водой.

Потому что мой толстый зад ничего не оставил на целлофане Клэр.

Потому что Басти диагностировал у меня генетические проблемы распределения жировых масс.

Потому что Борис в меня влюбился, но в твёрдой уверенности, что я ношу 44 размер.

Потому что Виви каждый раз находила себе самую ерундовую работу и всё время снабжала деньгами этого бездельника Макса.

И потому что Бирнбаум и Анника Фредеманн были вместе.

Да, и последнее показалось мне, пока я плакала, самым печальным из всего этого. Бирнбаум и Анника Фредеманн, совершенная блондинка и двойник Джорджа Клуни – это было абсолютной и колоссальной причиной для рыданий.

Только я до сих пор этого не понимала.

Бирнбаум нерешительно положил мне руку на плечо. Тыльной стороной ладони он стал поглаживать мою щёку, и это меня так смутило, что у меня высохли слёзы. Лишь плечи ещё вздрагивали при всхлипываниях.

В этот момент – сидя меж улиток на траве, с размазанной косметикой на залитом слезами лице, выдавивши пару несвязанных предложений о мёртвой крысе – я была далека от того, чтобы почувствовать хоть тень неловкости. Вам, конечно, такое знакомо – начиная с какого-то момента, а именно когда человек уже давно совершенно осрамился, ему уже ни от чего не будет неловко. Я посмотрела на Бирнбаума так, как будто видела впервые. Его упрямый лоб, кустистые брови, прямой римский нос и энергичный подбородок, который в это время дня всегда покрыт трёхдневной щетиной.

Как давно я в него влюблена?

Наверное, с того самого момента, когда он впервые обратился ко мне. Я просто была слишком разумна, чтобы это заметить.

– У меня есть идея, – сказал Бирнбаум, не прекращая гладить меня по щеке. – У вас ещё есть этот лак?

Я посмотрела на него сквозь пелену слёз.

– Не знаю. Может, остался ещё в комнате моего брата. А для чего?

– Мы можем просто переделать слова. – Он поднял одну улитку и протянул мне. – дайте мне лак, и из «bitch» получится «bliss», – сказал он. – Это ведь лучше, чем натирать их растворителем, да Йоханна?

Никто не произносил моего имени так красиво, как он.

– Эта прекрасная идея! – Я в восторге вскочила на ноги. – Я сейчас вернусь. Никуда не уходите, хорошо? И проследите, чтобы улитки не разбежались.

Не дожидаясь ответа, я понеслась в дом, прямиком в комнату Филиппа.

– Тссссс, – прошептала моя мать, сидевшая на стуле у окна. – Он как раз спит.

– Мне это как-то без разницы, – заявила я и стала рыться в его письменном столе, не обращая внимания на мать. Да, рядом с нетронутым учебником по биологии я нашла лак. Я побежала назад так быстро, как только могла. Бирнбаум послушно сидел на газоне и сортировал улиток.

– Из «blood» мы сделаем просто «bloom», – сказал он, забирая у меня один лаковый карандаш. Это значит «цвести» – такое слово можно оставить.

Я сделала из «bitch»-улитки счастливую «bliss», с двумя особенно большими и жирными S на конце, а Бирнбаум одним красивым росчерком превратил «demon» в «lemon».

Мы оба пришли к выводу, что «night» и «black» можно считать нейтральными словами, и что все улитки, надписанные Филиппом, а именно «heart», «her», «him», «day», «light» и «happy», тоже могут беспрепятственно покинуть цветочный горшок.

Бирнбаум нерешительно вертел в руке улитку «sarcitis».

– При некотором старании из миозита можно сделать каприс, – сказал он. – Делать?

Я кивнула, переделывая «break» в «bread». Во мне начало расти мирное чувство – как перед пасхой, когда вся семья собиралась на кухне, чтобы красить яйца. Я попыталась упорядочить свои запутанные мысли.

– Почему вы, собственно говоря, пришли? – спросила я. – И как вы узнали, где я живу?

– Ваш адрес я нашёл в вашем личном деле. Что это недалеко от меня, я понял ещё раньше. – Бирнбаум опустил свою улитку в траву. – Я просто хотел узнать, как у вас дела. Вы сегодня после обеда выглядели так плачевно. Да вы, собственно, всю неделю были какая-то не такая. Сегодня утром на редакционном совещании, когда Бекер демонстрировал фотографии со спа-хутора, вы были мыслями где-то далеко.

В самом деле. Мне стоило бросить лишь один взгляд на свои красочные фотографии в целлофане, как я уже была в мыслях где-то далеко – перед моими глазами возникло полдюжины совсем других фотографий: Бекер, запертый в сауне вместе со всеми растениями, на которые у него аллергия, Бекер, замёрзший до синевы на ледяном ложе, Бекер на трамплине, завёрнутый в целлофан, Бекер, захлёбывающийся расшлаковывающим напитком…