Булавин

Дьяк собрал бумаги, бесшумно удалился. Денщик знал свое дело — час обеда наступил, и в дверь просунулся поднос, за ним — денщик с полотенцем на плече и веселой ухмылкой на круглом лице. Петр встал, потянулся и, пока тот ставил на стол обычный графинчик с анисовой, тарели с хлебом, щами и кашей, прошелся по горнице, поскрипел сапогами. Что-то обдумывая, постоял у окна. Повернулся, сел.

— Что нынче даешь к столу?

— Как всегда, государь.

— И хорошо. Многое ли солдату нужно? Верно, брат?

— Истинно так, Петр Алексеич.

— То-то. Разносолы нам на войне не нужны. Не герцоги и графы французские — сидят за столом часов по пяти, болтают вздор и кружевами трясут. Видел их немало. Тьфу! Прости меня, господи, грешного...

Быстро поев, удалился в спальную комнату. Денщик собрал посуду, ушел в прихожую. Вскоре легкий храп известил его, что государь почивать изволит.

Проснулся только часа через два. От дальнего пути он действительно устал. Открыл глаза, полежал немного. Вставать не хотелось. Вспомнил о делах, и его как ветром сдуло с кровати. Прошел в горницу, позвал:

— Митрич! Поди сюда!

— Тут я! Как спалось, Петр Алексеич?

— Хорошо, да мало! Больше нельзя. Спать — не дела вершить. Оне ждать не будут. Не сделаешь сегодня — завтра жалеть будешь. А то локти грызть. Так-то. Зови того дьяка-строчилу!

Скоро появился Макаров. Бумаг у него, кажись, прибавилось — отметил про себя царь.

— Что это ты? Сколько чли до обеда, а ты еще больше сюда волочишь.

— Да собрал какие ни то столбцу — грамоты всякие, отписки, описи, книги переписные. Все по донскому делу — о беглых, своеволиях казачьих, о новопостроенных городах и их жителях. И еще есть...

— Много у тебя. Давай по порядку, вникнуть мне надобно. Прежде — о беглых ворах. Об остальном — после.

— Из Воронежа, Тамбова, Белгорода и иных южных городов пишут адмирал Апраксин и воеводы: многие крестьяне и дворовые люди, вотчинниковы и помещичьи, из многих уездов, а такожде посадские жители, солдаты и рейтары, всякие работные люди с Воронежа, лесных пристаней и верфей, с будных майданов и речных судов бегут от работ полевых, от службы и корабельного строенья, от рублевых денег и пошлин, от рекрутских наборов и подводных повинностей, крепостных и городовых работ. А донские казаки их принимают, селят в домы свои, в зимовники прячут, на речки посылают соль варить, рыбу и зверя ловить, сено косить, мед на пасеках собирать. И от того прибытки имеют немалые казаки старожилые, особливо низовые, черкасские. Да и по среднему Дону, и по Донцу с притоками атаманы станичные и вся старшина к тому склонность имеют, беглых в работниках держат. А переписать их не дают, государевых сыщиков вводят в обман, в Москву пишут отписки с отговорками: исстари, мол, повелось: с Дону выдачи нет; и беглых-де у них нет; а тех, кого сыскали, выслали в прежние их места.

Дьяк остановился, перевел дух. Царь слушал внимательно. Смотрел на него, ждал, что скажет далее.

— А по верным вестям, сказкам сыщиков и жителей Белогородского разряду у тех старожилых казаков живет беглых разного чина немалое число. А люди голутвенные, наипаче из верховых городков, их, беглых, принимают и защищают, на кругах о них вопят, государевых сыщиков слушать не хотят, лают их неподобною лаею.

— Сколько беглых скопилось на Дону?

— Точно сказать немочно, государь. По приметам, много сотен, а то и несколько тысяч будет.

— Прячут, сволочи! А земли дворянские пустеют, служить с них все трудней господам офицерам и генералам. И делу всякому поруха чинится немалая. — Петр остановился, подумал. — Отпиши в Москву к боярам, пусть глаз не спускают с тех, кто о беглых во всем государстве пещись должен. Пусть сыскивают вседенно, с великим тщанием и поспешанием, под страхом опалы государевой. А тех, кто беглых укрывает, карать безо всякой милости и пощады. Беглых людишек, сыскав и наказав, кого как пригоже, высылать в те места, откуда вышли, без всякого мотчанья, с провожатыми, чтобы по дороге не убежали или каким делом не сгинули от болезни или забойства разбойного. Записал? Ну, ин ладно.

Царь походил немного, задумался, вспомнил давнее, страшное. Вздрогнул, дернул головой. Дьяк, зная болезнь Петра, внимательно, с испугом взглянул на него. Мысленно осенил себя крестом: «Господи, пронеси мимо! Опять, кажись, стрельцов бунташных вспомнил... Царица, мать небесная...» Петр Алексеевич, думая о донских происшествиях, действительно вспомнил о стрельцах и Хованском, Софье и Милославских, Шакловитом и Цыклере — всех тех, кто, как он был убежден, покушались на него и его власть, становились на его пути. Видения прошлого пронеслись в сознании: паническая скачка в Троицкий монастырь от страха быть убитым стрельцами Шакловитого; заговоры и замыслы Цыклера, раскольников извести его, «царя-антихриста»; стрелецкий розыск после «Великого посольства», казни стрельцов и страшный обряд поругания над трупом Милославского. А потом были неподобные слова о нем разного чина подлых людей. Спасибо князю-кесарю: в Преображенском приказе спуску не дадут. Совсем недавно Астраханский бунт подавлять пришлось, самого Шереметева, фельдмаршала, с полевой армеи пришлась посылать против изменников и воров. Башкиры тоже бунтуют. Чернь по всему царству словно с цепи сорвалась. Не хватало мне еще донской Либерии (так, помнится, писал с Изюма Шидловский о тамошних ворах-казаках)!

Петр очнулся, овладел собой:

— ...Давно я о том думаю. Мыслю так: пошлю туда офицера хорошего и строгого. Пора там порядок навести. Сколько с ними, своевольниками, переписку вести? Время только тратить без пользы. И беглых оттуда выслать, и руки казакам-атаманам укоротить. А послать туда князя Долгорукого, подполковника. Юрием Владимировичем зовут. Знаешь его?

— Знаю, государь. Такой там и нужен.

— Верно. Бери перо и пиши указ.

Царь откинулся на сиденье, помедлил, начал диктовать:

— «Господин Долгорукой! Известно нам учинилось, что из русских порубежных и из ыных розных наших городов, как с посадов, так и уездов, посацкие люди и мужики розных помещиков и вотчинников, не хотя платить обыкновенных денежных податей и оставя прежние свои промыслы, бегут в розные донские городки, а паче ис тех городков, ис которых работные люди бывают по очереди на Воронеже и в ыных местех». — Остановился, подождал, — Написал?

— Написал, государь.

— Далее пиши: «И, забрав они в зачет работы своей излишние наперед многие деньги, убегают и укрываютца на Дону з женами и з детьми в розных городках. А иные многие бегают, починя воровство и забойство. Однако же тех беглецов донские казаки из городков не высылают и держат в домех своих».

Снова остановился. Решительно и споро продолжал:

— «И того ради указали мы ныне для сыску оных беглецов ехать из Азова на Дон Вам без замедления которых беглецов надлежит тебе во всех казачьих городках, переписав, за провожатыми и з женами их и з детьми выслать по-прежнему в те ж городы и места, откуда кто пришел. А воров и забойцов, естьли где найдутца, имая, отсылать за караулом в Москву или Азов».

— Погоди, государь, не спеши. Рука писать устала.

— Ладно, отдохни. Мало уж осталось. Напиши далее сам: пусть сыщет обиды и разорения, кои донские казаки учинили на Бахмуте Шидловскому. Поди, у тебя есть о том от него отписки?

— Есть. Сделаю, как велишь, государь. Еще что приказать изволишь?

— О дьяке Горчакове с Воронежа: почему они, донские ж казаки, спорные земли и угодья на Бахмуте ему описать не дали? Моего указу о том и наказу из Приказу Адмиралтейских дел из Воронежа почему ослушались? А Долгорукому того Горчакова с прежними сысками призвать к себе, те спорные земли и угодья описать, меж донскими казаками и изюмскими жителями розвести. А более всего ему, Долгорукому, промысел иметь о беглых. Сыскивать и возвращать их без промедления и пощады. Все. Добавь в конце, как обычно: писано из Люблина, сего дня — июля шестого. Отбели, принеси мне. Я подпишу.

— Слушаю, государь.