Кто твой враг

Норман явно огорчился.

— Вы что, против? — спросила она.

— Почему вы хотите поехать со мной?

— Чтобы вам помочь.

— Я не знаю, кто я такой, — сказал он. — Я потерял память.

— Мне это известно, вчера вечером вы мне об этом сказали.

— Почему вам так хочется мне помочь? — спросил он.

— Вы попали в беду. Должен же кто-то вам помочь. Погодите. — Она вскочила. — Я сварю еще кофе. Он вмиг будет готов.

Но едва Вивиан поставила кофе на плиту, как хлопнула входная дверь.

Роджер, Полли и Кейт бросились к окну и увидели, что Норман стремительно заворачивает за угол. Секунда-другая, и на улицу в одном халате выбежала Вивиан. Кейт оттащила Нэшей от окна.

— Предупреждаю, — сказала Кейт, — чтоб ни слова ей. И — ни одному человеку.

Кейт застала Вивиан в спальне. Та спешно натягивала платье.

— Ты куда?

— В Ватерлоо, на аэровокзал, — сказала Вивиан.

— Послушай, лапочка, не надо бегать за ним. Ничем хорошим это не кончается.

— Он болен, — вскипела Вивиан. — Не знает, кто он такой.

— Не можешь же ты показаться на люди в таком виде. Ты даже не накрасилась. И волосы торчат во все стороны.

Вивиан истерически захохотала.

— Не задерживай меня, — сказала она.

— Погоди, я пойду с тобой.

— Нет и нет.

— Что это значит? — спросил Эрнст, входя в комнату. — Я не понимаю.

— Я упаковала все наши вещи.

— Куда мы едем?

— Куда угодно, — отрезала Салли. — Мне все равно куда.

Эрнст опустился на кровать. Он выбился из сил.

— Лоусонов нет дома, — сказал он. — Но все места, куда бы он мог пойти, я обошел. Его никто не видел.

— Эрнст. Эрнст, посмотри на меня.

Он нехотя поднял голову. Глаза Салли обвели тени, она похудела, держалась, чего раньше за ней не замечалось, боязливо. Не свернулась томно, как у нее водилось, клубочком в кресле, а одеревенело примостилась на краешке стула.

— Да, — сказал он.

— Ты меня любишь?

Она привычно отметила, что его лицо обострилось, лисье в лице обозначилось четче. Ее так и подмывало ударить его.

— Что стряслось?

— Я задала вопрос.

— Конечно, люблю.

— Эрнст, я сыта по горло. Всякий раз, когда открывается дверь, я думаю, что пришли за тобой. А теперь выслушай меня. Я забрала из банка все, что у меня там было. На некоторое время нам этих денег хватит. Я хочу, чтобы ты сегодня же уехал со мной.

— Нет. Не могу.

— Почему?

— Карп ждет не дождется, чтобы я убежал, так или не так? — Он перешел на крик.

— Карп? Не говори мне, что тебя так волнует мнение Карпа, не надо.

— Я сказал — нет.

— Ты сказал. Ты сказал.

— Дело не только в Карпе. Но и в Нормане. Он нам очень помог.

— С чего вдруг такие высоконравственные соображения?

— Да, — сказал он. — Вот именно — вдруг.

— Ты что, готов погибнуть?

— Я не убегу — ни за что, — отрезал он.

У Салли подкосились ноги, ее подташнивало.

— Объясни почему, — сказала она.

— Я уже объяснил.

— Объясни еще раз.

— Оставь меня в покое. Откуда мне знать почему? Не могу — и все тут. Норман — мой первый друг за всю жизнь. Он… да не выставляй ты меня дураком!

— Ты должен убежать — у тебя есть обязательства передо мной.

— Нет.

Ненавижу тебя, — крикнула она. — До чего ж я тебя ненавижу. Ненавижу тебя, и Европу, и Карпа. Вы, я так считаю, низкие. Зачем только я тебя встретила. — Салли залилась слезами. Он подошел к ней, она обхватила его крепко-крепко. — Давай убежим, — попросила она. — Пожалуйста, ну пожалуйста, давай убежим. Не хочу, чтобы тебя убили. Я тебя люблю.

— Не могу, — сказал он. — Они… они все думают, что я подлец. Что мне нужен твой паспорт, что я нацист или… Будь я на месте Нормана или Ландиса, я мог бы убежать. И меня бы поняли. Но я Эрнст Хаупт — и поэтому убежать не могу. — Он горько рассмеялся. — Я в таком же… Почти в таком же положении, как если бы я был евреем: мне тоже нельзя оплошать. Я… Я не могу убежать. Я в западне.

В Ватерлоо Норман сразу увидел шарик. Он чуть переместился вправо, но в остальном ничего не изменилось. Норман подсел к упитанному крепышу, явно американцу, читавшему «Лук» [126], и рассказал, что приключилось с шариком.

— Досадно, — сказал американец, разглядывая повисший в углу шарик.

— Как вы думаете, его достанут?

— С лестницы — запросто.

— А что, если, — сказал Норман, — его так и оставят там?

Крепыш снова взялся за колонку Винсента Пила [127].

— Вам это неинтересно?

— Ну что вы.

— А вы заметили шарик до того, как я вам о нем рассказал?

— Нет.

— Как, по-вашему, что им следует предпринять?

— Не сочтите за невежливость, приятель, но, откровенно говоря, у меня есть заботы поважнее.

— Не в этом суть.

— Послушайте, — сказал американец, — будьте так добры, не мешайте мне читать.

Норман встал и покинул аэровокзал.

После стольких лет ожидания, туманных, никогда не выполнявшихся обещаний — завтра, возможно, — почти что проданных сценариев, знакомств с людьми, у которых есть нужные знакомства, Чарли почувствовал, что двери перед ним, пусть со скрипом, но открываются.

Чарли светило получить работу.

Чарли знал, знал точно: телефон зазвонит. В утренней почте ничего не оказалось — ни счетов, ни писем с отказами, это был добрый знак. Несомненно, добрый. Ему, Чарли знал точно, утром позвонят, у него купят сценарий.

Черный телефон на приоконном столике в гостиной безмолствовал. За окном один за другим проезжали автобусы. Часы над мастерской электрика через дорогу показывали три часа двенадцать минут. Стоя у окна, Чарли держал пари сам с собой: если телефон зазвонит, прежде чем пройдут еще три 31-х автобуса, ему причитается двойное виски.

Я не говорил, ни разу не сказал, что Норман — осведомитель, думал он. Не говорил я, и что он умственно нестабилен. Я передал слова Карпа, только и всего.

Уходя в туалет, Чарли, как правило, снимал телефонную трубку, но, если Суперстервоза вернется и увидит, что трубка не на рычаге, а он в туалете, ему влетит по первое число. Вот и пятый 31-й прошел. А что, если, подумал он, рискнуть и сбегать в туалет. Да нет. Лучше подождать.

Когда Чарли, окончив колледж, сказал отцу, что семейным делом заниматься не станет, отец огорчился, тем не менее сказал:

— Что ж, это твоя жизнь. Живи, как знаешь

Тогда Чарли заявил, что хочет стать писателем, и старик — он почитывал для развлечения Диккенса и Бальзака — попросил сына показать, что он уже написал. А прочтя, сказал:

— Чарли, ты не так уж хорошо пишешь. Тебе бы заняться, чем полегче.

Отец сидел в первом ряду, когда в 48-м, правда не на Бродвее, поставили пьесу Чарли «Фабрика». А наведавшись к нему на следующее утро, сказал:

— Чарли, тебе никогда не прославиться.

— Все дело в моих передовых взглядах. Вот почему критики меня разносят.

— Чарли, ты уже не мальчик. Чего не дано, того не дано. Не губи себя.

— Ты отождествляешь себя с капиталистом из «Фабрики»?

— Такой олух, как тот тип в твоей пьесе, никогда не смог бы управлять фабрикой. А я могу. Я ответил на твой вопрос?

— Кое-какие сцены мне пришлось изменить: режиссер требовал, я…

— Чарли, я старик. И хотел бы еще увидеть внуков.

— Ты всякий раз, как приходишь, твердишь одно и то же: мне никогда не прославиться и ты хочешь внуков. У нее не может быть детей.

Чарли потрещал костяшками. Телефон, чернеющий на столе, молчал. Ему хотелось позвонить Ландису или там Джереми, а нет, так Плотнику да кому угодно — поговорить: он хотел сказать, что ничего плохого за Норманом не числится, но боялся занимать телефон.

«Фабрика» продержалась на сцене две недели. И две недели Чарли каждый вечер сидел на балконе в промозглом, почти пустом зале, смотрел, как актеры, перевирая текст, через пень колоду играют его пьесу. В первый вечер пришло тридцать пять зрителей, во второй двадцать два. Восемнадцать, сорок три, тридцать семь. Что ни вечер две недели кряду Чарли приходил смотреть свою пьесу. И мало-помалу всё, что только в нем было — чуткость, жизнерадостность, стойкость, великодушие, — отвердело и треснуло, как глина, когда чересчур быстро нагревают печь.

126

«Лук» — американский иллюстрированный журнал, пользовавшийся большой популярностью в 1940-1950-х гг.

127

Норман Винсент Пил (1898–1994) — один из первых религиозных консервативных проповедников. Автор ряда книг, в том числе бестселлера «Сила позитивного мышления».