Дом у кладбища

Некоторые приписывали смерть сердечной болезни, другие усматривали причину ее во вредных испарениях из-под пола. Дейнджерфилд был мертв — вот все, что жюри присяжных могло сказать наверняка; в его смерти они увидели Промысел Божий. Надзиратель, полный суеверий, был страшно встревожен прощальными словами мистера Дейнджерфилда. Он обратился за советом к священникам и спустя несколько месяцев, проникшись глубокой серьезностью, стал чуть ли не аскетом. Я же думаю, что напутствие Дейнджерфилда было продиктовано той зловещей шутливостью, в которой его острый ум блистал подобно кладбищенским метеорам, когда ужасы и преступления занимали его больше всего.

Племянница тюремщика, по ее словам, хорошо помнила дядюшку, уже глубоким стариком, за три года до мятежа, тот поведал, что мистер Дейнджерфилд покончил с собой при помощи углей, тлевших в металлической грелке, которую он, жалуясь на озноб, у него выпросил. Дейнджерфилд заполучил грелку с целью лишить себя жизни, и грелка эта была забыта в камере на ночь. Он поместил ее под кроватью, дождался первого визита надсмотрщика, а потом заткнул своим плащом дымоход небольшого камина — единственное вентиляционное отверстие, через которое в камеру поступал воздух. Так он погиб от удушья. И только следующей зимой, растапливая камин, надзиратель обнаружил, что дымоход закупорен. Еще ранее у него зародились кое-какие догадки насчет грелки, но теперь все сомнения развеялись. Разумеется, он умолчал и о своих первоначальных подозрениях, и о позднейшем открытии.

Когда я слышу подчас о смышленых юношах, сбивающихся с пути истинного и безудержно предающихся соблазнам (добрые христиане молят Небо о том, чтобы их избежать), передо мной встает белоголовая фигура: я вижу высокий лоб и презрительную гримасу, из раскуренной возле плутонова огня трубки вьется дымок — и я вспоминаю тогда слова сына Сирахова: «И не есть мудрость знание худого, и нет разума, где совет грешников». [78]

Мистер Айронз конечно же покинул Чейплизод. Он взял в дорогу сотню гиней, полученных им от мистера Дейнджерфилда, а также, как говорили, солидную прибавку, сделанную щедрым доктором Уолсингемом; однако в спешке забыл прихватить с собой миссис Айронз: она осталась одна и по-прежнему продолжала сдавать комнаты внаем; о муже с той поры она больше ничего толком не слышала и под конец, пожалуй, не столько желала вновь увидеть супруга, сколько страшилась этого.

Спустя несколько лет в «Фениксе» доктор Тул пересказывал на свой лад дошедший до него слух, который, впрочем, вполне мог оказаться чистейшей воды небылицей:

— Новости о Зикиеле Айронзе, клянусь Юпитером! Пророк обнаружился, сэр, вдвоем с приятелем, в окрестностях Хаунслоу {220} : оба были в масках, за поясом — пара пистолетов, в карманах — пригоршня пуль и рожок для пороха. Поначалу Зикиел представился констеблю, а потом засвидетельствовал почтение мировому судье, который дал ему и его компаньону рекомендательные письма к лорду, главному судье, который, ей-богу, проникся к ним таким расположением, что, снарядив процессию, отправил их в своей лучшей карете, запряженной одной лошадью, в сопровождении почетного караула, священника и, разумеется, верховного шерифа, через Сити. Там, по повелению короля, их наградили цепью рыцарского ордена Пенькового Галстука; во избежание лишнего неудобства им не требовалось спускаться с повозки, а когда повозка отъехала, они остались в удобной, непринужденной позе, с руками, закинутыми за спины, явно в приподнятом настроении и выказали свою безудержную веселость тем, что проплясали на пару рил с редким проворством и ловкостью, пока совершенно не выдохлись, после чего дали себе остыть, пребывая полчаса недвижными, и уже под конец отправились засвидетельствовать почтение президенту Коллегии хирургов…

Тул продолжал в том же духе, но, на мой взгляд, Айронзу вряд ли достало бы храбрости, чтобы сделаться разбойником с большой дороги, и потому вся эта история представляется мне чистым вымыслом.

Теперь, я думаю, все мы хорошо узнали тетю Ребекку. Оглядываясь на ее жесткое обращение с Паддоком, обрисованное в предыдущих главах нашего рассказа, мы, я полагаю, можем теперь вполне уяснить истинную причину ее суровости.

Тетушка была чудаковата, придирчива, порой просто невыносима, но скупость была ей неведома, и она без колебаний распорядилась имуществом почти всецело в пользу Паддока, оставив за собой только право на пожизненное владение.

— Однако в брачном контракте, — заметил поверенный (так в те дни называли себя юристы), — обыкновенно… — Тут он понизил голос, и дальнейших слов мне было попросту не разобрать.

— Ах, это… — проговорила тетушка. — Что ж, можете, если угодно, обратиться к лейтенанту Паддоку. Я оставляю за собой только право владеть имуществом пожизненно; лейтенант Паддок может распорядиться прочим по собственному усмотрению.

И по щекам тети Ребекки разлился при этих словах легкий румянец. Скорее всего, она вряд ли усматривала в предложении поверенного какой-либо практический смысл: услышь она от ангела то же самое, что было сказано когда-то о Саре {221} , она не рассмеялась бы, а только, наверное, покачала бы головой. Тетя Ребекка была старше супруга на двадцать лет с лишним; и мне неизвестно, кто кого пережил, — в этой жизни сильнейший побеждает не всегда.

Бракосочетание тетушки и лейтенанта прошло почти незаметно — все только и говорили о предстоящем блистательном соединении мисс Гертруды и лорда Дьюнорана.

Глава XCIX

РАССКАЗ ОКОНЧЕН

Давние протоколы заседаний Ирландской палаты лордов лучше меня истолкуют парламентские слушания, в ходе которых все последствия вынесенного покойному лорду Дьюнорану приговора, сказавшегося на его сыне, были аннулированы. Старинное имя его было вызволено из тьмы бесчестья, а возросшее имущество возвращено наследнику, который мог теперь сполна оценить меру супружеского счастья. Для былого затворника Мервина и для прекрасной Гертруды развязка нашей истории подобна волшебной сказке.

Свадьба в те времена была и торжеством и праздником, поэтому брачный союз Гертруды Чэттесуорт с молодым лордом Дьюнораном сочли уместным приурочить к публичному оправданию семейства, полному восстановлению его в правах и возвращению всей прежней собственности. Накануне благословенного дня в Белмонте показалась фигура, опиравшаяся на крепкую руку доброго Дэна Лофтуса. Это был приходский священник, которого не видели здесь уже много месяцев, — и как же он переменился, как постарел!

Гертруда выбежала навстречу и, вскрикнув, обвила руками шею доктора Уолсингема; рыдая, она припала к его плечу, безмолвно умоляя позволить ей быть его дочерью. Доктор понимал ее чувства, он от души желал ей счастья. В комнату вошел и лорд Дьюноран, он с искренней радостью и глубоким почтением приветствовал священника. Доктор, не имея возможности присутствовать на бракосочетании, хотел сказать несколько слов «моей дорогой маленькой Герти» — так мы ее называли — «в преддверии великой жизненной перемены, ее ожидающей». Теперь священник обратился к ним обоим. Получилось нечто вроде короткой трогательной проповеди, она звучала примерно так:

— Мне незачем говорить о том, сколь почетно брачное состояние, но вы, милорд, не должны забывать, что и после свадьбы вам нужно по-прежнему ухаживать за женой, как за возлюбленной. Вы выбрали себе любимую и впредь должны любить свой выбор. В Песни Песней Соломона Спаситель — жених, а Церковь — Его суженая; Он обращается к ней «возлюбленная моя», а она к Нему — «возлюбленный мой»; и хотя оба они неравночестны, но оба должны равно любить друг друга.

И не будьте суровы к жене: чем большую слабость она обнаружит, тем будьте к ней добрее. Элканах говорит своей жене: «Не лучше ли я для тебя десяти сыновей?», как если бы он благоволил больше за то, за что она считала себя презираемой. Так добрый супруг не станет меньше любить супругу за ее недостатки, но, наоборот, лелеять нежнее, как Элканах, чтобы она сама могла с ними справиться. А если жена будет ревнива — о да, они ревнивы…

78

Сир. 19: 19.