Страница 67 из 74
28 «Как можете вы не признавать те блага, которыми пользуетесь каждый день не просто как члены некой группы людей, или как представители одной расы, или как жители одного города, но те блага, которые видимые боги одновременно даруют всему миру? — напишет Юлиан позднее александрийцам, пытаясь побудить их признать превосходство Гелиоса над всем. — Неужто вы, единственные из всех, нечувствительны к великолепию, исходящему от Солнца? Неужто вы, единственные из всех, не знаете, что оно есть прародитель жизни и движения во всей вселенной?» ( Император Юлиан.Письма, I, 2, с. 190).
29 Ямвлих.О египетских мистериях, с. 56–57.
30 В «Теосе» энтузиазм определяется как присутствие божества в человеке. Это определение сформулировано уже в «Тимее» Платона. Юлиан будет впоследствии стремиться еще точнее определить суть этого явления и напишет следующее: «Если нельзя переставлять части или как-либо изменять текст Платона, либо просто заменять в нем слова, если следует чтить его целиком таким, какой он есть, поскольку он является священной древностью, то я подчиняюсь этому, ибо вряд ли кто-нибудь трактует мысль этого мудреца иначе, чем я. Говоря о «самом человеке», он имеет в виду не его тело, не его богатства, не его происхождение или славу его предков; все это — индивидуальные качества человека, но не сам человек. Человек, согласно Платону, — это разум, это мудрость, одним словом, это божество, находящееся внутри нас и составляющее в нас наиболее совершенный вид души, который Бог дал каждому в виде гения, пребывающего, по нашему мнению, в верхней части нашего тела и возносящего нас от этой земли к нашему небесному родителю» (Труды Цезаря Юлиана, I, 1, «Констанций, или О царской власти», с. 140).
31 В то время он не мог никому сказать об этом. Но позже, когда, добившись власти, он смог говорить открыто, он восславил его следующими словами: «На деле я приобщен к духу Гелиоса-Царя! И если я сохраняю в тайне самые неопровержимые доказательства этой приобщенности, то вот что я могу сказать открыто, не боясь впасть в святотатство. С детства я был полон страстной любви к лучам этого бога. Я с самых ранних лет столь полно отдавался в мыслях полету к его эфирному свету, что не только мечтал не отводить от него взгляда, но, даже выходя на улицу ночью под чистым и ясным безоблачным небом, я был полностью равнодушен к чему бы то ни было и обращал внимание лишь на чудеса небес, не слыша ничего, что мне в это время говорили, и не заботясь о том, что я сам в это время делал…» (Труды императора Юлиана, II, 2, «О Гелиосе-Царе», с. 100–101).
32 Будучи столь чувствительным, Юлиан не мог, прочитав эти тексты, не подпасть под их влияние. Было бы ошибкой отрицать это влияние или преуменьшать его значение. Всю свою жизнь он сохранял печать христианской морали (хотя и отрицал само учение), и именно это делало его язычником, весьма отличным от других язычников. Его постоянная забота о том, чтобы устремления души преобладали над потребностями тела, те усилия, которые он прилагал к воплощению в жизнь праведности и воздержания, его аскетический образ жизни, его презрение к роскоши и почестям, его скромное поведение являются тому подтверждением.
33 Мы оставляем за читателем право самому решить, был Юлиан христианином или нет. Этот вопрос обсуждается уже в течение многих веков и будет обсуждаться еще долго. Он является основополагающим, потому что в зависимости от ответа обвинение Юлиана в отступничестве окажется либо обоснованным, либо нет. Историки Церкви, отвечая на этот вопрос утвердительно, возвели на Юлиана безапелляционные обвинения. Для них сам факт крещения, смывающий последствия первородного греха, достаточен для того, чтобы человек стал христианином, каковы бы ни были обстоятельства, при которых это крещение произошло. Божественная благодать, независимая от обретающего ее человека, приносит ему свет, хочет он того или нет, и, если он сознательно отворачивается от него, то навечно обречен скитаться в царстве тьмы.
Монтень и Вольтер придерживались другого мнения. Они считали, что крещение, навязанное обстоятельствами и совершенное в условиях, когда сам получающий крещение человек или его родственники не могут выразить свою волю, недействительно и фактически не происходит. В этом они как бы соглашались с точкой зрения Юлиана. «Никто не может стать христианином вопреки собственной воле, — заявляли они. — Только приверженностьк вере делает таинство действительным».
Именно поэтому суждения о Юлиане весьма противоречивы. «Во мне воспитывали ужас перед императором Юлианом, — написал Андре Билли в газете «Фигаро» от 8 июля 1968 года. — Мои добрые учителя произносили его прозвище с омерзением. Отступник! Этим все сказано, не правда ли? Разве отступничество — не одно из самых постыдных преступлений, наименее простительное в глазах любого, кто получил благодать света веры?» Напротив, Альфред де Виньи записал в своем дневнике 18 мая 1833 года следующее: «Я не могу побороть симпатию, которую всегда чувствовал к Юлиану Отступнику. Если существует переселение душ, то я когда-то был этим человеком. Вот человек, чья роль, чья жизнь, чей характер были бы наиболее подходящими для меня в истории» (цит. по книге: Luc Estang.L'Apostat, с. 155–156).
«Даже там, где он говорит о начале своего разрыва [с Церковью], — пишет в то же время Бидэ, — можно обнаружить некоторые склонности ума и сердца, присущие той вере, которую он якобы отвергал. Поэтому его отступничество интерпретировали весьма по-разному. Юлиан смог стать героем Альфреда де Виньи после того, как им восхищался Вольтер. Разнообразие сочувствовавших ему людей свидетельствует о реальной сложности его собственной натуры» («La vie de Timpereur Julien», с. 62).
34 Bidez.Там же, с. 24.
35 Там же.
36 Там же.
37 Шапур II (309–379) был главой империи Сасанидов, унаследовавшей власть династий Аршакидов и Селевкидов. Изначально эта империя объединяла кочевые племена, пришедшие из Северного Ирана и Центральной Азии, а затем заняла территорию от Евфрата до Окса. Обладая огромной мощью за счет своей большой территории и обилия человеческих ресурсов, она в конце концов почти совпала с границами Персидской империи времен Ахеменидов. Владыки парфянской династии всеми силами настаивали на этой преемственности. Война, которую они вели против Римской империи, была в их глазах продолжением войн Ксеркса и Дария против Греции, происходивших шестью столетиями раньше. «Поэтому, — пишет Юлиан, — они упорно называют себя персами, хотя таковыми не являются!»
38 «Эти народы, — пишет Юлиан, — сохраняют персидские обычаи и подражают им, несомненно боясь, что их примут за парфян, когда они претендуют на имя персов. Еще они любят одеваться, как мидийцы, и маршировать подобно им во время сражений, вооружившись тем же оружием и надев такие же украшенные золотом и пурпуром одеяния… Впереди движется конница: латники, лучники и бесчисленное множество других верховых солдат. Вообще они считают пехоту непригодной для военных действий и никогда не доверяют ей ответственных позиций, ведь она не особенно необходима на равнинных и неровных землях, которые они занимают. Дело в том, что войско следует ценить высоко или низко в зависимости от необходимости данной войны. Поскольку сама природа их местности делает пехоту почти бесполезной, они обыкновенно не придают ей особого значения» (Труды Цезаря Юлиана. «Констанций, или О царской власти», с. 133–134).
39 В 338, 346 и 350 годах.
40 Подробный рассказ о битве при Сингаре можно найти в Панегирике Констанцию (Труды Цезаря Юлиана, I, 1, с. 36 и далее). До Юлиана Фемистий опубликовал описание битвы, скорее, в пользу парфян (Речи, I, 12). Либаний, будучи хорошим придворным, составил другое описание, в котором истолковал поражение римлян как победу (Речи, LIX, 117 и далее). На деле армия Констанция хотя и не попала в плен, но понесла большие потери.