Страница 6 из 74
То, как потом били меня, — прошло мимо, осталось в памяти только то, что не умеют цыгане бить, далеко им до профессионалов — набросились всей оравой, запинали ногами, да и то вполсилы, лицо не тронули, а живот защищать я умею, тоже научили, слава Богу.
А то, что сломали два ребра, за это я им даже благодарен, потому как через эти ребра я познакомился с Гулей.
Я видел ее и раньше, она жила в соседней, самой большой комнате нашего бомжатника вместе с большинством женщин и детей, но особенного внимания я на нее не обращал. Копошащаяся куча грязных, сквернословящих нищенок, прямо скажем, малопривлекательна, а она вроде бы и не выделялась из этой кучи. Была такой же, как все, — если смотреть издалека. А если глаза в глаза…
Глаза у нее огромные, темно-серые, длинные черные ресницы, высокие скулы и маленький рот. Она показалась мне очень красивой, такой красивой, что дух захватило и сломанные ребра перестали болеть.
— Терпи, — сказала Гуля, туго перевязывая мою грудь бинтами. — У меня есть анальгин. Хочешь?
— Ты кто?
Признаться, я тогда был немножко не в себе и в шальной момент даже подумал, что вижу своего ангела — во плоти. Глаза… Во всем виноваты ее глаза…
— Я — Гуля… А ты не дыши глубоко — не будет так больно.
Она принесла мне воды и заставила выпить таблетку анальгина.
— Поспи…
— А ты не уйдешь?
Она улыбнулась и покачала головой. И действительно — не ушла.
Гуля ухаживала за мной три дня — хозяин разрешил — и, как опытная сиделка, легко справлялась со мной, инвалидом. А вечером третьего дня, когда в бомжатнике никого не было, она отволокла меня в ванную и помогла вымыться. Было ли мне стыдно? Было! А что делать?
— У тебя удивительное лицо…
— У меня папа таджик, а мама русская.
— А-а.
Вот так, несколько слов — и все понятно. Кто она, откуда и как здесь оказалась. Хуже нет ничего, чем в нынешнем Таджикистане оказаться полукровкой.
— Гуля — какое-то нетаджикское имя. Как тебя на самом деле зовут?
Закусила губу, а глаза — смеются.
— Издеваться не будешь?.. Гюльчатай… Только не смей говорить: «Открой личико!»
Смеяться больно, но ничего не могу с собой поделать.
— Я на маму с папой обижалась ужасно за такое имя! В школе… во дворе… даже учителя… Все: «открой личико»! Короче, Гуля я, понял?!
Понял, понял…
Всего-то три дня провели мы с ней вдвоем в пустой квартире. Говорили, говорили, рассказывали друг другу все… Случайно, разглядев друг друга в огромной массе копошащегося на самом дне человеческого отребья, мы поняли — мы ОДИНАКОВЫЕ. Мы не такие, как они… Мы. Только мы. Мы двое.
— Когда все это началось… Я маленькая была. Ничего не понимала, мне только-только четырнадцать исполнилось… Папа работал в душанбинском университете, был уважаемым человеком, все его любили, на улицах кланялись… а потом вдруг плеваться стали в нашу сторону, над мамой издевались, надо мной… Папа отослал нас к сестре в кишлак, и вот тут-то начался настоящий кошмар… Если бы ты видел это, Леша! Я и не знала, что в наше время может быть такое дичайшее средневековье! И не где-нибудь, а в доме родной тетки! С нами обращались, как… Как со скотиной! Теткин муж нас ненавидел люто, а сама тетка как будто бы не замечала… А мы ждали папу… Скорее бы папа приехал и забрал нас отсюда, лучше уж дома сидеть, не выходить никуда, чем так… И дождались… Папу привезли хоронить в наш кишлак, сказали — сердце не выдержало, а сами не дали нам даже посмотреть на него… И никакого расследования, ничего! И похоронили как мусульманина, а папа все эти исламские безумства терпеть не мог. И сразу после похорон тетка как от спячки проснулась. Глаза маленькие, сумасшедшие, и столько в них ненависти, Лешка! Мне было физически больно, когда она смотрела на меня, и страшно… Потом уже — сколько всего нам с мамой пережить пришлось — так страшно не было никогда, как будто она прожгла насквозь своим взглядом и спалила все внутри… В общем, тетка сказала, что мама не может больше с ними жить и должна уйти, причем уйти прямо сейчас, на ночь глядя, а я… Я могу остаться. В память об отце тетка обещала позаботиться обо мне, если я буду послушной. Она собиралась даже найти мне мужа… Благодетельница… Думала, что я от радости на колени упаду и буду целовать ее грязные ноги, а я едва сознание не потеряла! Какого мужа?! Мне четырнадцать лет! Я всю жизнь прожила в Душанбе, мои мама и папа в университете преподавали! Спасибо мамочке, она взяла меня за руку и увела. Прямо в ночь… В никуда… В Душанбе… Домой… Мы шли две недели, грязные, голодные, пришли — а дома у нас уже нет! Квартиру заняли соседи… Та самая тетя Хасият, которая угощала меня самбусаи вараки! Тот самый Бахтияр, с которым я училась в одном классе и который приходил к нам смотреть видео! Они пригрозили, что убьют нас, если только мы ступим на порог!.. Тогда мы с мамой решили пробираться в Россию… Где-то в Воронеже живет ее дядя… Хотели найти его… Мама заболела по дороге… Ох, Лешка! Я никогда никому не рассказывала об этом, а сейчас говорю — сердце рвется. Я так и вижу эту дорогу. Осень, дождь, грязища, мама шатается, бледная, как призрак, дышать не может, все время кашляет, мы идем… идем… идем, просто тупо шагаем, потому что понимаем: упадем — и нам конец. Нас подобрали солдаты. Как это было — не помню. Помню, иду по дороге, держу маму за руку, а потом сразу — сижу за столом, пью чай из огромной кружки, прячу грязные ноги под лавку. Когда солдаты под толстым слоем грязи и лохмотьями таджикского халата распознали в моей маме русскую женщину, чуть ли не за автоматы схватились — мстить хотели бежать… А кому мстить? Вроде бы и некому. Да и потом, не единственные мы с мамой… беженцы… Такие, как мы, шлепали по дорогам сотнями — и за каждого мстить?.. Мама умерла в госпитале. Фельдшер ничего не смог сделать. Сказал — если бы на несколько дней раньше, удалось бы спасти, а у него даже лекарств необходимых нет, а тут нужна интенсивная терапия… И поехала я в Россию одна — а что делать? Вместе с другими беженцами, на грузовике. Солдаты одели меня в камуфляж, еды с собой дали и — вперед. В Воронеж? На деревню, к дедушке? Я ведь даже имени маминого дяди не знала, не спросила, ни к чему было… Болталась по городам, по вокзалам с остальными, потом в Москву поехала с женщинами, говорили — в Москве прокормиться легко и беженцам помогают. Ага! Просто из штанов выпрыгивают, как помочь стараются! Ходила я… в одно учреждение… даже повторять не буду, что мне там сказали… Вот так. Пришлось работать — если можно так выразиться. Работали вдвоем с теткой Шурой, с которой вместе в Москву приехали, думала — подружились мы с ней, будем как-то вместе пробиваться, а она… В общем, продала она меня цыганам. За какие-то паршивые триста баксов! Просто продала, как будто я ее собственность!
Гуля говорила, а в глазах ее бушевал такой огонь, что мне было страшно… и больно было… и тоже хотелось мстить неведомо кому, хотелось ползти на врага на своих жалких культях, размахивать кулаками… Нелепое, должно быть, получилось бы зрелище… Впрочем, ОДНОГО я убить смогу. Легко. Быстро. Настолько быстро, что помешать мне никто не сможет — не успеет. У меня с детства мания — ножики кидать в мишень. Сколько во дворе деревьев продырявил, дверь в своей комнате испортил, а потом уже в Чечне мой командир, мировой мужик, Стас Лещенко, показал, как надо тренироваться… И тренируюсь я с тех пор потихонечку, когда никто не видит, душу отвожу, нервы успокаиваю, и — смотря какой ножичек будет — думаю, запросто одним ударом горло какому-нибудь гаду перебью. А уж в сонную артерию попасть — нечего делать, могу и сосулькой. Пробовал даже когда-то. В Чечне. Со Стасом.
Но вот кого? Кого мне убить этим единственным возможным ударом? Не могу выбрать, слишком многих убить хочется. Хозяина? Жену его, старую гадину, уродующую маленьких детишек? Сыночка, мерзкую тварь? Или племянничка? Всех одним ударом — тогда бы я согласился и в землю за это лечь, а вот за кого-то одного — как-то мелко.
Смотрел я в кипящие слезами Гулины глаза, на закушенную добела губу и не смог удержаться — рассказал ей все про себя. Не про Чечню, не про плен, не про пытки, не про рынок рабов, а про самое тайное и сокровенное, про то, что в получасе езды от нас, недалеко от станции метро «Тургеневская», живут мои бабушка с дедушкой и сестра, которые похоронили меня четыре года назад и к которым я собираюсь вернуться.