Страница 34 из 74
— Леш… Что с тобой? Ты какой-то…
— Все нормально, — проговорил я, с усилием открывая глаза. — Накатило что-то…
— Леш… Ты не нервничай…
— Я не нервничаю.
Она помолчала.
— У тебя так организм борется со стрессом.
Гм… Интересное предположение.
Я вспомнил сырой подвал — то ли бывший погреб, то ли специальное помещение для пленных или рабов, которое рачительные хозяева заранее обустроили под полом сарайчика возле дома, точно зная, что пленные и рабы — будут.
Не знаю, что было хуже — холод, сырость, боль от ожогов, боль в пальцах, из которых вырывали ногти, боль во рту, из которого вырывали зубы, или боль в обрубках ног, а может быть, хуже всего было то, что все это происходило одновременно? Признаться, я редко приходил в сознание, чтобы в полной мере ощутить все со мной происходящее, чаще всего я болтался где-то между явью и бредом, плавал в синем с серебряными искрами свете, который был одинаково ярким, гляди на него с открытыми глазами или с закрытыми.
Я помню, тогда мне тоже было скучно. Просто скучно, но тогда я не сомневался, что умру. Сегодня, завтра, через неделю… Скоро!
Мне было скучно, а на дне, придавленном непомерной тяжестью, шевелилась все та же далекая несущественная мысль — удивление.
Сейчас я удивляюсь тому, как перед самым решительным моментом в моей жизни, когда я собрался наконец рвануться из влекущего меня за собой течения, на меня навалилась эта странная скука. Тогда я удивлялся — как может быть скучно, когда тебя пытают?
Оказывается, мой организм так боролся со стрессом… Что ж, благодаря этой его особенности чеченцы в конце концов даже начали меня уважать. Они поверили мне и перестали мучить, когда у меня еще оставалась добрая половина зубов — большое им за это человеческое спасибо! Чем бы я сейчас жевал вермишель, поверь они мне чуточку позже?..
Гуля говорит и говорит, рассказывает мне что-то, а я вспоминаю — вспоминаю синий свет, сочащийся сквозь неровные серые стены подвала, серебряные искорки, обволакивающие меня, словно кокон.
К боли невозможно привыкнуть. Спустя сутки, и двое, и неделю, она — уже старая знакомая, но все равно как впервые. Острая, тупая, холодная и обжигающая, она — превыше всего. Она побеждает любовь, страх, отчаяние, ярость и упрямство, она сминает разум так же легко, как ребенок бумажный кораблик. Она не может победить только скуку.
Я все время думал — еще чуть-чуть, и сдамся, расскажу им все, что от меня хотят, ну, может, еще самую малость протяну, еще минуточку, обидно ведь — так долго держался! Ну сколько еще смогу?
А потом — синий свет и серебряные искорки, которые не давали мне сойти с ума от боли, унося из израненного тела туда, где тихо, тепло и спокойно. Я очень надеялся, что ТАМ я увижу своих родителей, увижу живыми, здоровыми и счастливыми ребят, сгоревших в БМПэшке, увижу что-нибудь такое, что позволит мне надеяться, что со смертью в сыром подвальчике для меня не кончится ВСЕ.
Не увидел я ничего… Ничего, что хоть сколько-нибудь отличалось бы от простого тривиального бреда!
Так что, может быть, ТАМ ничего и нет.
— Леш, а ты перекусить не хочешь?..
Мы проезжали мимо синей палатки закусочной, стоявшей прямо в вестибюле станции метро.
— …Мне надавали столько, что хватит, чтобы наесться до отвала.
— Гулька, а если кто увидит?
— Да, ты прав… Могут удивиться, с чего это мы тратим деньги… Но так хочется поесть вкусненько…
— Сегодня вечером ты поешь вкусненько, я тебе обещаю. Мои обязательно приготовят обалденный обед, такой, что мы с тобой, как узники концлагеря, проглотим за минуту и помрем от заворота кишок.
— Да ну тебя…
— Шучу я, шучу… Мы помрем от того, что не перенесем такой умопомрачительной вкуснотищи.
— Лешка! У меня в животе бурчит, и слюна сейчас потечет, как у сенбернара!
— Все, молчу, молчу!
Утром ли, днем ли, вечером ли — в метро всегда много народу, особенно в центре. Так и думается — ну куда им всем надо? Два потока несутся навстречу друг другу, скорее, скорее — на эскалатор, скорее, скорее — в вагон. Черт бы побрал этого инвалида в коляске, перекрыл весь проход! Въезжает в вагон, сейчас поползет, расступайся еще перед ним, пропускай…
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Чеховская"».
«Граждане! Подайте, кто сколько может, на домики для бездо-о-омных поросят!»
«Мадам, месье! Подайте бывшему члену Государственной Думы! Же не манж па сис жюр!»
Граждане утыкаются в книжки, убирают под лавку ноги, чтобы их не отдавили колеса моей коляски, некоторые с решительностью и благородством во взоре расстаются с мелочью, иногда даже с рублями, рубля не жалко, а благородным побыть приятно.
Ненавижу метро. Ненавижу темноту тоннелей, грохот поездов, бесконечный бег по замкнутому кругу.
«Станция "Чеховская". Переход на станции "Тверская" и "Пушкинская". Граждане пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи».
Бежим в следующий вагон.
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Цветной бульвар"».
«Граждане, подайте, кто сколько может! Мы сами не местные, мы сами пострадавшие».
Синеглазая девушка с уважением и ужасом смотрит на мои ордена, на мои обрубки, на мое холодное, отсутствующее лицо, на котором откровенно написано, как тяжело мне и мерзко выпрашивать милостыню. Все правильно, все так и должно быть. Не от хорошей жизни катаемся, нужда заставила.
Аккуратно сложенная пополам новенькая, хрустящая сторублевая бумажка ложится в мою драную коробочку. Дурочка, ну зачем? Ты ведь и сама одета не Бог весть как, подкопила бы и купила себе новую шмотку или съела бы чего-нибудь вкусненького…
Пару часов покатаешься по вагонам и чувствуешь себя так, будто смену у станка простоял. Гуля, как заведенная, толкает и толкает коляску, как будто все еще имеет значение, сколько мы сегодня соберем… А много ведь собрали, на редкость много!
Четырнадцать сорок — высвечиваются оранжевые цифры над тоннелем.
— Разворачивайся, Гулька, — прошептал я. — Через пятнадцать минут мы должны быть на «Полянке». И поплетемся к выходу, медленно, осторожно, не оглядываясь.
— Поняла.
Еще горстка мелочи, две мятые десятки…
«Станция "Полянка". Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда…»
— Молодец, малышка… Главное, не спешить, не суетиться. Нам нужно только успеть добраться до машины. Это не трудно.
— Лешка! Мне кажется, все на нас смотрят…
— Никто не смотрит. Пока еще мы не делаем ничего предосудительного.
Четырнадцать пятьдесят шесть.
Я откинулся на спинку и закрыл глаза.
Гуля не спеша катила коляску по вестибюлю. Мы просто очень устали, мы просто решили передохнуть.
Подняться по ступенькам весьма непростое мероприятие — и очень медленное. Теперь уже я помогаю Гуле управляться с коляской. Вот наконец последняя ступенька и — к стеклянным дверям.
Мы никому не нужны, до нас никому нет дела. Чего мы боялись?..
На улице было ветрено и сыро, в лицо летела мелкая водяная пыль, укрыться от которой не было никакой возможности. Втянув голову в плечи, прикрывая ладонью глаза мы двинулись против ветра.
Два кавказца, вальяжно рассевшиеся под навесом у кафе, лениво проводили нас взглядами.
Проехали мимо, сейчас до поворота…
— Ну и куда собрались?
Гуля вздрогнула так сильно, что тряхнула коляску.
Я обернулся — Гера.
Собственной персоной.
Невероятно, но факт — он что, действительно ходил за нами все это время?! Туда-сюда по вагонам?!
Не может быть, это — призрак, материализация чувственных идей, образ нашего страха.
— Куда собрались, говорю?..
В его голосе нет угрозы, только скука и где-то под ней — презрение, какое бывает у пастуха, чья глупая овечка вдруг выбралась из загона и побрела в неизвестном направлении.
— Я… мы… водички попить, — пролепетала Гуля.
— Да ну? — Плевок сквозь зубы. — Чтобы купить водички, ты полчаса потела, вытаскивая этот обрубок из метро? Одна не могла купить?