Поколение

— Красиво? — спросил он, и по лицу его блуждала улыбка не то горькая, не то ироническая. Юрек молчал, и тогда Давид перестал улыбаться.

Пора было уходить, приближался комендантский час, который наступал в гетто раньше, чем в остальной части города.

— Видишь, Деви, оттуда, кроме Юрека, никто не пришел, — повторяла мать.

— В следующий раз принесу столько хлеба, сколько смогу пронести, — заверил их Юрек.

Давид проводил его до входа в гетто, где улицу перегораживали ворота.

— Ну и теснота у вас. Как вы живете? — спросил с участием Юрек.

— Это еще не все. Остальные приходят с наступлением комендантского часа. Видел в кино, как тюлени лежат впритык друг к другу на выступающих из моря скалах?

Так выглядит наша квартира ночью. Так теплей и легче подцепить тиф.

— А тот, на антресолях?

— Сумасшедший. По-моему, шизофреник. Его зовут Маркус Зонне. Раньше он был хорошим автомобильным механиком. Сейчас одержим религиозной манией. То молитвы бормочет, то проклятия. Проклинает немцев и их матерей. Хочет, чтоб земля вокруг них стала гладкой и пустой, как панцирь огромной черепахи. Он слушается только меня. Боится, считает, что в меня вселился злой дух. Я рисую, понимаешь, а еврейская религия это запрещает. «Не сотвори себе кумира…» — или что-то в этом роде. Вчера вздумал он выпрыгнуть из окна. Я рисовал по памяти голову дяди Иегуды и положил на щеку желтую краску. Он слез с антресолей, встал за моей спиной и говорит: «Желтая краска, опять желтая краска, говорил я тебе, чтобы ты перестал кощунствовать, говорил, не рисуй, а ты все рисуешь желтой краской…» — И Давид скорчил гримасу, изображая Маркуса. — Видишь ли, дело в том, что Маркус жил до последнего времени в лодзинском гетто, где евреев метили желтой звездой. Здесь мы носим только повязки. Говорил он, говорил, потом подошел к окну и распахнул створки. Но я все-таки успел его схватить. Ты не представляешь, до чего он сильный.

— Чем ты живешь, старина?

— Как тебе сказать?.. Время от времени мне дают работу. Пишу таблички. Теперь нужно множество табличек со словом: «Verboten» [10]. Торгую книжками. Сверху в корзине у меня детективные романы, а внизу динамит.

Он улыбнулся.

— Ты не понимаешь, что «Коммунистический манифест» или Горький лучше гранат. Они действуют гораздо сильней, чем жестянка с тротилом. Впрочем, сейчас больше бы пригодились настоящие гранаты.

Простились они в воротах какого-то дома.

— Я принесу хлеба, — сказал Юрек.

— Если б ты мог принести знаешь что, — Давид понизил голос и до боли сжал ладонь Юрека, — пистолет… — И он быстро-быстро зашептал ему в самое ухо: — Мы заплатим… я знаю, что у тебя сейчас туго с деньгами. Ты нуждаешься. Но вам гораздо легче добыть оружие. Может, какой-нибудь немец продаст; Узнай, цена роли не играет. Я что-нибудь украду, ограблю спекулянта — дело не в этом — и заплачу. Будь здоров.

— Будь здоров, Деви.

— Не забудь.

— Не забуду.

Он не забыл, но ему никогда больше не суждено было попасть в гетто. Период послаблений кончился на следующий день так же неожиданно, как начался. А если бы даже все осталось по-прежнему, нельзя сказать с уверенностью, принес бы Юрек в следующий раз что-нибудь, кроме хлеба, своему приятелю.

VII

— Пан Слупецкий, собирайте манатки. Пойдете на фабрику «Кассиопея» и закончите там работу. Секула не может справиться в срок. — Мастер махнул с пренебрежением рукой и повторил с оттенком иронии: — Не может…

Слупецкий-старший встретил иронию мастера понимающей улыбкой и весело крикнул:

— Слушаюсь, пан мастер.

— В помощь вам даю Стаха. Возьмите его в оборот, пусть пошевеливается. Раз, два — и обратно, нечего канитель тянуть.

Они отправились на фабрику. Стах тащил деревянный чемоданчик Слупецкого с инструментом. Слупецкий одет был прилично и не желал компрометировать себя в глазах прохожих. Он шел на несколько шагов впереди Стаха.

Стах стоял в уголке трамвайной площадки и притопывал, пытаясь согреться. Над Вислой гулял резкий, режущий лицо северный ветер — отголосок зимних штормов на Балтике. Он проникал в улицы, в стены, в одежду, пробирая до костей.

«Каково сейчас в поле! — подумал Стах. — Или где-нибудь под Москвой».

«Торгуют мороженым немцем — два злотых кило», — шутил Гжесь. У него есть знакомые среди железнодорожных воров, а те всегда знают, что куда возят.

Стах улыбается своим мыслям. Слух о целых эшелонах мертвых, замерзших немецких солдат подтверждают все знакомые спекулянты. Их везут на запад в теплушках, лежат они одни на другом и глядят в небо невидящими стеклянными глазами.

«Наконец-то за них принялись», — думает Стах, радуясь холодному ветру, и время от времени шевелит замерзшими пальцами в деревянных ботинках.

— Привет, привет, уважаемые коллеги. Как здоровье, пан Слупецкий? Как поживает ваш уважаемый братец?

Секула низко кланялся.

— Что? Так себе? Ничего не поделаешь, наша католическая отчизна стонет под пятой оккупанта.

Слупецкий начал испуганно озираться.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, здесь все патриоты. Правда, «Кассиопея» делает шоколад только для немцев, зато руками трех тысяч польских рабочих. Но из беды нас рано или поздно вызволит папа римский во главе папской гвардии и при помощи польских патриотов, которые удрали, правда, в Румынию, но только на время. Прошу за мной. Осторожнее, не поскользнитесь на варенье. Только что возили варенье в бочках. Одна бочка накренилась, я едва успел банку подставить. Много вытекло на пол. Молодой человек (это относилось к Стаху), будь так добр, посыпь варенье песочком, чтоб не увидел пан Кассиопея, он делается сам не свой, когда у него добро пропадает. Пожалуйте сюда. — Секула плавно повел рукой в сторону прачечной. — Вежливость прежде всего, — пробурчал Секула, пропуская прибывших, — нашим и вашим, оттого и Польша погибла.

Секула с первого взгляда поправился Стаху. Юноша мало знал этого живого, подвижного человека: его всегда посылали на работу куда-нибудь в город. Он остался в «Кассиопее» последним из могикан — один из бригады столяров, посланной для отделки нового крыла в здании фабрики. Он завершал мелкие монтажные работы.

Надевая фартук, Слупецкий бормотал:

— Мастер мне говорил, что вы с этой сушилкой что-то слишком долго возитесь. Что там такое?

— Что? Обычная история. Дерево для сушилки дали сухое. Со слезами на глазах мастер велел эти доски отгрузить со склада. Привезли их, положили на бетонный пол в коридоре. Дерево впитало влагу, покоробилось. Пропеллеры для самолетов, клепки для бочек, все, что угодно, можно делать, только не части для сушилки. Теперь деталь к детали не подгонишь, выпрямляю, как могу, строгаю, пот с меня в три ручья льет. Да и к работе надо отнестись с уважением. Платят нам поденно. Спешить некуда. Вот вам чертеж, соображайте сами, что к чему, а я побегу к слесарям на третий этаж. Они мне тут ролики переделывают. Наш милый мастер, как всегда, ошибся на несколько миллиметров.

Секула постоянно бегал на третий этаж к «слесарям». Слупецкий решил действовать наперекор ему: в угрюмом молчании гнул он спину над работой. Наконец все было собрано, наружная сторона панелей покрыта лаком и политурой. Слупецкий мог отправляться в мастерскую. Секула попросил оставить Стаха на фабрике. Им нужно было еще смонтировать перила из ясеневого дерева на лестничной клетке, собрать два марша дубовой лестницы в амбулатории, кроме того, подогнать двери и окна в новом фабричном крыле.

— По моим расчетам, мы уйдем отсюда не раньше троицы, если, разумеется, отнесемся к работе с уважением. Надо делать все на совесть, ведь это останется нам — не немцам и не пану Кассиопее. Но надрываться не стоит, Стах, потому что нам за это не платят. Ты знаешь, что такое калория? Ну так послушай…

И Секула прочел целую лекцию о пище, мышцах, питании, которая кончалась так:

10

Запрещено (нем.).