Поколение

Юрек с сомнением покачал головой.

— Упрощаешь, — сказал он, — упрощаешь.

Шерментовский слушал. Он говорил мало, потому что боялся высказывать вслух свои мысли. Когда он начинал о чем-нибудь рассуждать, то говорил скомканно, мямлил, сам себе противоречил и, в конце концов, запутавшись в паутине слов, которую сам же соткал, в отчаянии умолкал. Когда ему хотели помочь и, подытожив его мысль, спрашивали: «Ты это имел в виду?» — он мотал головой. А потом, устав от напряжения, соглашался с очередным мнением. Он был шестым сыном в семье. Когда он родился, его отцу было уже пятьдесят четыре года.

— Не удался нам последний каравай, мать, — говорил отец. — Погляди-ка на нашего Яцека. Все время исподлобья смотрит. Недоносок. Видно, наша песенка спета. Стареем мы с тобой, мать. Твоя дежа никуда не годна, да и мой пест тоже.

— Если Ясь когда-нибудь засыплется, я не убегу из дому и не буду скрываться. Потому что, мне кажется, он нас не выдаст, — бормотал Яцек. — Не проболтается. Впрочем, уверенным никогда нельзя быть. Юрек правильно говорит: человек устроен не просто и ведет себя не одинаково. Возьми, к примеру, дерево, дубовую доску. Дурак скажет: ну, доска и доска, кусок дерева. Стул можно из нее сделать. Но столяр видит — там сучок, тут сучок, здесь по краю рыхлый луб, а там слои перекручены, иначе говоря, завиток получился из волокон, а здесь осколок гранаты засел, а вот здесь подгнил кусок. И говорит: целый стул не выйдет, самое большее, две ножки можно сделать, ну еще две планки, а на другие две ножки, на сиденье да на спинку и еще на две планки нужна другая доска. Но он тебе не поверит, подумает, что ты его за нос водишь. Так же должны быть специалисты по людским душам, чтобы определить, кто на что способен, сколько выдержать может… Но Стах тоже прав: можно себя превозмочь и выжать из себя еще больше. Человек живой, он может расти, а доска и есть доска. Вырезали ее из бревна, и, какая она есть, такая и останется, хоть ты лопни. Но, с другой стороны, и у человека есть предел выдержки, если перекрутишь, лопнет.

— Вот именно, — с готовностью поддакнул Юрек, — не следует упрощать.

— А потом вот еще что, — продолжал разошедшийся Яцек. — Он кричал, что договор не подписывал… Это факт. Какое мы имеем право?.. Кто дал нам такую власть?.. Раньше король принимал помазание, и люди верили, что у него власть от бога. Верили не верили, а воевали за него, потому что иначе крышка — засекут кнутами, а мы… какое мы имеем право?.. Откуда у нас власть?.. Вот вопрос, а? Но если ты добровольно согласился, значит, тяни лямку. А вот он, к примеру, не может больше, силенок маловато. Что тогда?

— Яцек, перестань, — взмолился Стах. — Перестань, брат. Ты говоришь больно гладко, сам запутаешься. Совсем голову мне заморочил.

Теперь он сам начал сомневаться. Но самым скверным было то, что он понимал, что и Юрек прав, и в рассуждениях Яцека тоже есть зерна истины.

— Человек изменяется, растет, — твердил он, направляясь в сторону Гурчевской к себе домой. — Но почему растет? На каких дрожжах? Откуда взялась стальная сила коммунаров, товарищей, боровшихся в Испании, защитников Сталинграда?

«Любовь к человеку», — вспомнились Стаху слова Стройного. Любовь к свободе. Свобода приобретает цену тогда, когда ее добывают в борьбе. Но для того, чтобы самоотверженно бороться за какое-то дело, надо его ценить, почитать превыше всего. Опять получается что-то чересчур гладко… Значит, сначала должна быть идея, которая зажжет в людях любовь. Ага, раз идея, значит, получается, как у ксендза в школе: «Вначале было слово…» Вот тебе и на, додумался, — чуть не застонал Стах.

Голова у него пылала. Он перевернул подушку. Лежал и слушал мирное тиканье будильника, но сон не приходил. Часы тикали надоедливо, как сверчок. Он накрыл их подушкой и, засыпая, подумал: «Будет ли Стройный смеяться, когда узнает о моих сомнениях?»

Но тот не смеялся, а стал рассказывать о том, как рождались идеи, и подробнее всего, как возникла идея коммунизма, идея справедливой жизни. Люди, которые будут жить при коммунизме, может быть, не ощутят в полную меру своего счастья, потому что счастье станет хлебом насущным. Он увлекся и заговорил о беспредельном океане знаний, недоступных сейчас человеку, о стремлении полететь к звездам, о том, какой долголетней я прекрасной будет жизнь человека, который никогда не будет страдать и не увидит искалеченной огнем и железом земли. «А может, тебе звездочку с неба достать?» — говорила мне мать, когда я просил у нее копейку на булку, вдруг вспомнил Стройный.

Потом он посоветовал Стаху, какие прочесть книги.

— Все это сложные произведения, философские, — говорил он, — и неизвестно, овладел ли бы я знаниями, если бы не сидел в камере с двумя товарищами, которые были поумней меня. Но, думаю, бороться бы не перестал, если бы даже не понял всего, что понял в то время. Люди учились тогда без системы, зато запоем. Был у нас один товарищ, крестьянин из Люблинского воеводства, вот получил он письмо с воли и говорит: «Мать мне пишет, что продала средства производства и пришлет нам средства потребления». А она писала, что продала курицу и купила яиц. Да, дорогой, это хорошо, что вы разговариваете на такие темы. Вы должны помогать друг другу и не оставлять человека в одиночестве. Нет ничего хуже одиночества. Мы не наемное войско и не бросаем своих людей у обочины: подыхайте, мол, коли сил нет. Вы должны найти к нему подход, он не такой уж плохой парень, хоть и позарился тогда на барахло из «Винтерхильфа». Вы должны его просветить, не то окончательно его потеряете. Заботься о своих людях, Стах.

Стоило Вацеку добыть пистолет, как он заважничал. Он сколотил отряд из таких же, как сам, головорезов, которые были в восторге от своего командира. Пацаны расхаживали, засунув руки в карманы и не выпуская изо рта папиросу. Им было все нипочем, потому что конспиративная работа была для них захватывающей игрой в «воров и полицейских». Галина кудахтала над ними, как наседка. А так как мальчишки пили, и притом довольно основательно, какими-то неведомыми путями доставая деньги на самогон, она огорчалась, уговаривала их исправиться, злилась, когда они снова принимались за свое. А ее подопечные молчали и только шмыгали носом. Откуда она брала время и силы для работы с мальчишками, для всех было загадкой. Ее квартиру знали все, она была перевалочным пунктом. К ней приходили за литературой, чтобы восстановить контакты, делились возникшими в работе трудностями. У нее ночевали те, кто был на примете у гестапо, ночевали русские пленные, бежавшие из лагерей, с лицами белыми и мягкими, как корень гриба, с пухлыми, как подушки, отмороженными руками. У Галины они ждали, пока их перебросят в лес. Она вертелась, как белка в колесе, поглощенная делами, связывая воедино нити рвущегося времени. Она хотела поспеть всюду.

— «Если хочешь сохранить ясность духа, не занимайся несколькими вещами одновременно», — говорит Марк Аврелий в сочинении «К самому себе», — предостерегал ее Юрек, глядя, как она мечется, словно мышонок, по своей комнате.

— У тебя форменный базар, — говорили ей. Но как быть, если не хватало помещений.

— Влипнешь, — говорили ей.

Но сколько можно держать на скамейке в парке бежавшего из лагеря человека?

— Не может быть, чтобы за тобой не следили, — говорили ей.

Но литература во что бы то ни стало должна была идти в город, иначе материал терял актуальность.

В ту ночь царила полная неразбериха. Прессу доставили перед самым комендантским часом. А когда ворота уже закрыли и Галина стала сортировать газеты, раздался наглый длинный звонок. Оказалось, что это Вадек с одним из своих подчиненных. Вдрызг пьяные, они извинялись за нашествие, сбивчиво объясняя, что возвращались из Еленок и думали, что успеют… Потом они громко ссорились друг с другом. Галина уложила их спать на диван и решила объясниться с Вацеком. Она вынула у него из-за брючного ремня пистолет и спрятала в кресле под подушкой. Кресло было на колесиках. На нем сидела иногда ее бабка, похожая на высохший стручок фасоли; живя среди людей, старушка была уже как бы на том свете. В два часа Галина уснула, уронив голову на кипу тонких листов бумаги, пахнущих типографской краской. Ее волосы сохраняли этот запах весь следующий день.