Поколение

— Спокойно, товарищи, спокойно, успеем.

Когда парашютисты спрыгнули, пилот положил машину в вираж, привстал над рулями управления и стал всматриваться вниз, словно ястреб. С трудом различил он во мраке светлые купола двух парашютов. Тогда он уселся поудобней, потянул, набирая высоту, на себя руль и буркнул в ларингофон:

— Все в порядке, Саша.

На земле двое людей выпутались из парашютных строп и пошли лесной дорогой к городку, где громко ликовали в предвкушении близкой победы немецкие солдаты.

— Погляди, Старик, — сказал тот, который нес чемодан с радиостанцией, — это уже польский снег.

Его спутник сбил рукавицей снежную гроздь с еловой ветки. Это был Марцелий Новотко [13]. Новый год нес с собой грозные события.

VIII

Хотя явных признаков болезни не было, старший Корецкий с каждым днем все худел и худел. Константин выслушивал, выстукивал его, выписывал лекарство. Это был хороший доктор, давний друг Корецких. Он поднимал очки на лоб, покусывал губу, беспрестанно разглаживал отвороты старенького пиджака, роняя из трубки то табачные крошки, то пепел, и говорил приятелю:

— Не понимаю, что с тобой, дорогой. Результаты рентгена неплохие, ничего у тебя не нашли, а ты все тощаешь.

— Война, Константин, война, — вот моя болезнь.

— Ты принимаешь все слишком близко к сердцу, с твоим чувствительным сердцем и впечатлительной душой тебе бы уродиться буколическим поэтом, а не экономистом.

Доктор закашлялся, из трубки брызнули искры. В комнате было темно, только на потолке дрожал крохотный кружок света. В углу впритык к кафельной печке стояла маленькая железная печурка, в которой едва тлел огонь. Мать подбросила стружек. В печурке загудело, жестяная труба, соединяющая ее с печью, раскалилась докрасна, на ее поверхности вспыхивали крохотные огоньки — это сгорала древесная пыль. Отец вытянул руки и стал греть их, словно пытался поймать ускользающее тепло.

— Константин прав, — сказала мать, разливая пахнущий ромом чай марки «Карома». Зашипели, растворяясь в кипятке, таблетки сахарина.

— Я, видишь ли, дорогой, закрыл дверь… Они для меня попросту не существуют. Они уже давно перестали меня раздражать. Это случилось, когда я увидел красные стены гетто. А теперь эти облавы… Охота за невольниками. Трудно даже сказать, с кем их можно сравнить, пожалуй, с татарами времен Генриха Благочестивого. Но то были люди каменного века, а мы имеем дело с наследниками великой культуры, с потомками поэтов, музыкантов, мыслителей, перед которыми мы преклоняемся. Эх!.. Я повторяю наши довоенные разговоры. Но вот действительность, да, действительность превзошла всякое воображение. Изощренная фантазия изверга не могла бы породить таких картин. Наше несчастье в том, что мы нормальные люди. Я тоже, может быть, окажусь в брюхе у этого молоха, но в состоянии ли я что-нибудь предпринять, чтобы избежать такой участи? Ни знания, которые я приобрел на двух факультетах, ни богатый жизненный опыт не подсказывают мне выхода из создавшегося положения, не открывают, говоря другими словами, путей к спасению. Короче, будь что будет…

— Ты оппортунист. Такой старый, а оппортунист, — послышался с кресла раздраженный голос Корецкого.

— Вот именно. Оппортунизм, уход от действительности — единственное лекарство, которое я тебе рекомендую. Принимай его и будешь жить долго.

— Но как?

Константин рассмеялся и обратился к матери:

— Видишь, Магда, он не слушается врача. Зови ксендза, я умываю руки.

— Константин, не валяй дурака, это печальные шутки.

— Ну, ну… Ты все воспринимаешь по-женски, всерьез. У вас всегда если уж любовь, то до гробовой доски, если болезнь, то с роковым исходом. Нечего беспокоиться — все будет в порядке.

Так приходилось доктору заговаривать страшных призраков, которых он сам же вызывал.

— Сижу я вчера и читаю. Что? «К самому себе» Марка Аврелия. Книжка ко времени: есть в ней что-то гитлеровское — рецепты, как облагородить душу, насытив ее равнодушием и презрением. Читаю и верчу в руке рулон бумажной ленты, знаешь, этой, прорезиненной, которую рекомендовали наклеивать крест-накрест на стекла — от взрывов. В тридцать девятом году я уверовал в это, старый дурак, как баба, которая верит, что можно потушить пожар, творя над огнем крестное знамение иконой святого Флориана. Купил я эту ленту, но заклеить не успел, от взрывной волны вылетели все стекла. Недавно я убирал у себя и обнаружил ее.

— Представляю себе эту уборку, — не выдержала мать, и все улыбнулись.

— О чем это я? Ага. Так вот, забыл я про Марка Аврелия, гляжу на рулон ленты и катаю его по столу, словно колесо от тачки. Вспомнился мне тридцать девятый год, тонны человеческого мяса, которые прошли через мои руки. Ну и стал я думать о немцах.

— Ага, — буркнул Корецкий.

— Думал я о них, правда, не очень много, да и недолго. Представь себе, на столе было чернильное пятно, еще влажное. Я посадил его, когда вписывал на поля свои комментарии к Марку Аврелию. Въехал я в это пятно колесиком — и вижу: пятно отпечатывается на столе при каждом обороте рулона. И я подумал: «А что, если б это была буква?»

— Ничего нового. Исключительное право издания Copyright by Gutenberg. — Юрек безнадежно махнул рукой.

— Ты прав, столяр, к сожалению, изобретатель был немцем. Но слушай дальше. Буквы можно отпечатать на матовой стороне прорезиненной ленты. Ленту резать и лепить на что попало. Из букв можно составить недурные фразы. Например: «Бей немца!», «Саботаж — твое оружие!» — и тому подобное.

Следующие полчаса два старых друга забавлялись, сочиняя лозунги, хлесткие, как удар бича.

Затем стали приходить с визитом тетки, состарившиеся среди кушеток в чехлах, жардиньерок и вышитых дорожек. Они без конца предлагали испытанные домашние средства. Устраивали «консилиумы» и наперебой болтали разные глупости. На стул они садились плотно, застегнутые под самой шеей платья были похожи на саркофаги, закупорившие их чудовищные тела. Самой неукротимой в своей самаритянской деятельности была тетка Мария. Она подкладывала больному под спину все имеющиеся в доме подушки и бранила Корецкую за бессердечие, пуская в ход такие выражения, которые можно было простить, только приняв во внимание ее безмерное, как океан, невежество.

Она, не переставая, ныла:

— Мадзя, пойми: женщина всегда имеет влияние на своего мужа. Правда, вы не венчаны, следовательно, живете в прелюбодеянии…

— Что вы говорите…

— Да, дитя мое, я своими ушами слышала, как наш Марек хвастался однажды: «Хоть семья заставила меня венчаться в костеле, но я заморочил голову ксендзу и на исповеди перед венчанием не был». А слышала я это, дитя мое, на именинах у Янека, такого же безбожника. Наш Марек, захмелев от нескольких рюмок сливянки, понес такое, что стыдно вспомнить. «Подхожу я к исповедальне, — говорит он, — и слышу: «Преклони колени, сын мой. Что ты хочешь поведать господу?» А я отвечаю, что на колени не встану, потому что брюки у меня только что выглажены. Исповедоваться не буду, потому что в бога не верю, а если б даже стал исповедоваться, исповедь была бы сплошным враньем. Что же касается брака, то венчаться не стану, если ксендз будет настаивать на исповеди». Ксендз захлопнул дверь исповедальни и повел твоего мужа в ризницу, сказав, что он денежные дела перед лицом алтаря решать не намерен. Как-то там они столковались, и Марек на исповеди не был, значит, таинство брака считается недействительным, следовательно, вы совершили грех и живете в прелюбодеянии. Так или нет?

Корецкая молчала, впрочем, она уже давно не слушала эту болтовню, погрузившись под монотонный, словно шум мельничного колеса, голос Марии в думы о каком-то неотложном деле.

— Учти, еще есть время исправить зло… На лице Марека я читаю печать вечности… Нужно примириться с богом… молись… ты имеешь на него влияние…

Корецкая просила не волновать больного подобными разговорами, но тетку унять было невозможно. Больше всего она жаждала увеличить собственные шансы на спасение, вернув в лоно церкви закоренелого грешника. Она сидела и вздыхала над мелькающими спицами вязанья. Наконец взяла да и высказала все, что накипело у нее на сердце. Корецкий попросил прекратить бессмысленный разговор. Но тетка находилась уже в состоянии религиозной истерии и, как ей казалось, была осенена свыше.

13

Новотко Марцелий (1893–1942), псевдонимы — Мариан, Старик, — видный деятель польского рабочего движения, один из организаторов Польской рабочей партии (ППР).