Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 35 из 40

Когда мы шли «домой», Валиков, не уставая, успокаивал меня:

— Вы не волнуйтесь, товарищ старший лейтенант. Все образуется.

…Наконец-то наша гора. Я подхожу к землянке, счищаю с сапог глину, сбрасываю промокший под дождем плащ. Очень хочется спать. Вчерашнюю ночь я не спал: штаб распорядился сделать новые расчеты по тридцати вероятным целям. Срок исполнения — к утру. Утром я доложил: все готово. А теперь — связь…

Вызываю Козодоева.

— Вот что, Козодоев, идите по линии, налаживайте связь, поднимайте провод на шесты.

— Только что ходил, проверял. Все на шестах.

— Идите еще раз. К утру чтобы связь работала четко.

Козодоев накидывает на шинель плащ, просит разрешения взять мой электрический фонарик.

— Бери. Только чтобы связь, повторяю, к рассвету была хорошей.

Козодоев уходит. Я немедленно засыпаю, даже не успев снять сапоги.

Утром меня будит настойчивый, резкий звук зуммера — полевого звонка.

Телефонист передает мне трубку, слышу громкий голос Дроздова:

— Крылов? Вот теперь отлично!

Трубка кричит, как репродуктор. Я держу ее на расстоянии: она оглушает.

Разговор окончен, я чувствую себя так, словно гора с плеч свалилась. И вдруг замечаю, что телефонный аппарат, который стоит передо мной, совсем не тот, что был вечером. Не наш аппарат — трофейный. И провод от него идет не наш…

Прошу позвать Козодоева. Его долго будят, потом он приходит.

Потерев кулаками глаза, Козодоев докладывает:

— Ваше приказание выполнено.

Беззаботно, шкодливо улыбается, говорит:

— Слышно теперь, кажется, хорошо. Может быть, не очень, но все-таки…

— Очень хорошо слышно, Козодоев! Спасибо. Скажи, откуда этот аппарат и откуда провод? Ты что, за ночь натянул новую линию?

Козодоев переминается с ноги на ногу, отвечает уклончиво:

— Пришлось малость побегать…

— Где взял аппарат и провод?

— Это уже дело техники, — говорит Козодоев и машет рукой: какие, мол, тут вопросы?

— А все-таки?

— Нашел. Мало ли что на земле валяется…

— Валяется?

— Конечно, — весело отвечает Козодоев. — А скажите, товарищ комбат, я ваше задание все-таки выполнил?

Через несколько дней в штабе дивизиона собираются командиры батарей и взводов управления. Дроздов всех, кроме меня, разносит в пух за плохую связь. А меня ставит в пример и поясняет:

— Сказалась критика. После партийного собрания старший лейтенант Крылов учел свои ошибки. Он мобилизовал партийную организацию. Он развернул политическую работу…

Четырнадцатое апреля

В первой декаде апреля 1945 года нашей пушечно-артиллерийской бригаде дают команду: «Стоп!» Больше в боях она участвовать не будет. Из девяти батарей восемь приказано остановить. Вперед пойдет только одна. Восемь батарей должны отдать ей оставшееся горючее и снаряды.

Той, которая пойдет вперед, оказывается «девятка». Она будет придана горно-стрелковой дивизии.

Мне жмет на прощание руку полковник Истомин, дает строгие и длинные инструкции Дроздов. Обнимаемся и целуемся с Тучковым. Сегодня рано утром он пришел в мою батарею, мы сидели около белого домика в саду и вели, как и всегда, бесконечные разговоры: «А помнишь?», «А помнишь?»

Мы уже выросли, мы стали кадровыми офицерами-фронтовиками, мы много прошли по пыльным и дымным дорогам войны. Но когда я вижу Тучкова, в памяти всегда возникают наша спецшкола, наши друзья. Мы вспоминаем ту раннюю пору, когда нам настоятельно рекомендовали «расстаться с детством». А оно и так ушло. Само. И очень быстро.

— Завидую тебе, — говорит Тучков. — У тебя еще есть возможность врезать немцам как следует.

Валиков, который неизменно со мной, улыбается, воинственно хлопает рукой по ложе автомата.

— Врежем, товарищ старший лейтенант, со страшной силой врежем! За нами дело не станет.

У всех у нас очень хорошее настроение. Да и какое другое может быть, если наши русские армии, на удивление всему миру, без передышек движутся на Запад, если каждый день, каждую неделю мы штурмуем столицы и города Европы, если в Москве не успевают остывать орудия, салютующие победам!

Нам, «горцам», конечно, салютов меньше, чем другим. Мы по-прежнему «действуем в трудных условиях горно-лесистой местности в полосе Карпат». Не видно конца этим Карпатам!

Но «полоса Карпат» выглядит сейчас не так сурово и мрачно, как осенью или зимой. Светит яркое солнце, горы покрылись дикими цветами, воздух прозрачный-прозрачный. И речки журчат веселее.

Речки со взорванными мостами, с заминированными бродами…

На что только не пускаются немцы, чтобы задержать наше продвижение. Но помочь им не может ничто. Саперы быстро наводят мосты, обезвреживают мины, и на дорогах, с обочин которых еще не убраны трупы в серых мышиных шинелях, уже стоят по-весеннему улыбающиеся девушки — регулировщицы. Машут красными и белыми флажками. А мимо них мчатся грузовики, танки, «катюши». Стремительно и властно проходит Русская Сила.

Идет. Бежит. Ползет. Карабкается по кручам горнострелковая дивизия.

И в ее рядах — наша «девятка».

За неделю боев мы оставляем позади сто с лишним километров.

И ни дня без жестоких схваток!

Когда обстановка осложняется, меня вызывает по радио или телефону командир дивизии полковник Иванов; «Дайка, пожалуйста, огоньку, Крылов!» А чаще всего мы находимся с ним на одном наблюдательном пункте.

За короткое время я хорошо узнаю этого спокойного худощавого человека с тихим, но очень повелительным голосом и своеобразной манерой разговаривать. Он никогда не приказывает и, видимо, совсем не применяет глаголов в инфинитиве. Он говорит: «Будь добр, орудия — на передки и поехали дальше», или «Тут есть нужда в твоих «чушках», я очень попрошу тебя». Но это, разумеется, не просьба. Это приказ, и самый категорический.

Мы останавливаемся, не дойдя до словацкого города Жилина. Здесь немцы укрепились сильно и бьются остервенело.

Город Жилина нам быстро не взять. Сводка о том, что мы овладели этим «важным узлом дорог в полосе Западных Карпат», будет передана по радио только 30 апреля…

Наступит май, падет Берлин, над рейхстагом триумфально заполощется Красное знамя — символ Победы, а в Чехословакии наши войска еще будут добивать группировку генерал-фельдмаршала Шернера.

Утром 14 апреля полковник Иванов просит меня занять НП на горе 980 метров.

Четыре орудия — всю батарею — разворачиваю у подножья и вместе с «кочевниками» из взвода управления поднимаюсь наверх. Теперь у «кочевников» новый командир — лейтенант Рябинин. Прислан вместо Бородинского.

Карабкаемся, пыхтим, шепчем «молитвы», помогаем друг другу длинной веревкой.

— Что, орлы-альпинисты, тяжко на Эльбрус забираться? — балагурит Валиков. — Есть надо было меньше, суп мешает.

«Орлы» молчаливо тащат рацию, стереотрубу, телефоны, катушки с проводом. Тяжело взбираться на эту крутую гору.

А мне к тому же почему-то и не хочется. Вот так, в первый раз не хочется! Сколько мы разных хребтов пересекли и облазили, и никогда не было такого протестующего чувства. Мне даже кажется, что с этой горы будет плохо видно.

Но нет, видимость отличная. Особенно хорошо просматривается вглубь горная долина. А немецкая передовая — окопы, ходы сообщения — видна как на макете, на миниатюрполигоне.

«Не хочется»… Надо забыть об этом подспудном чувстве!

Отрываем окоп для наблюдения, окоп для радистов, начинаем копать траншею, но в это время по радио меня вызывает полковник Иванов:

— Крылов, Крылов! — возбужденно кричит он. — Посмотрите на часовню у дороги. Рядом роща. Из этой рощи выходят немцы. От меня видно хорошо. Если вы тоже видите, наблюдайте. Держите рацию на приеме…

Часовня и роща мне видны отчетливо: расстояние близкое.

Спрашиваю Козодоева:

— Телефонная связь с батареей в порядке? Передайте команду: «Орудия к бою!»