Страница 16 из 40
Дорога избита снарядами. Ехать трудно, и все-таки, лавируя между воронками, мы мчимся вперед.
Надеемся проскочить. Но это не так просто: впереди и сзади уже рвутся снаряды, нас взяли на прицел.
На прицел взять нетрудно. Немецкие артиллеристы десятки раз били по этой дороге, у них здесь все примерено.
Нам можно полагаться только на мастерство водителя. Он и вправду искусник: то разгоняет машину, выжимая полный газ, то неожиданно резко тормозит. Пока немцы перезаряжают орудия, пока они вносят коррективы, можно мчаться вперед. Но вдруг надо сделать неожиданную остановку: ведь немцы, ведя стрельбу, принимают во внимание определенную постоянную скорость.
Снаряды рвутся то впереди, то сзади нас.
Молодец, водитель!
Мы въезжаем в городок. Новый, аккуратный, молодой городок, выстроенный, наверное, всего за несколько лет до войны.
Оставив машину на южной стороне улицы, выходим.
Городок мертв. В нем ни души.
Идем проспектами, заглядываем в дома — пусто.
Есть здесь хотя бы один живой человек? Оказывается, есть.
Навстречу попадается пожилая женщина с растрепанными седыми волосами, на плечах — рваная шаль.
— Вы начальник? — скрипучим голосом обращается она к Тучкову.
— Маленький, — неопределенно говорит он.
— Родной, скажи только правду. Если вы будете опять отступать, я должна собраться…
— Нет, мы отступать не собираемся, — заверяет Тучков.
Женщина смотрит недоверчиво и вдруг переходит на крик:
— Не обманывайте! Не обманывайте! Вы знаете, с кем говорите? Я — комендант города… Я город не отдам!
Потом она резко поворачивается и бежит прочь, размахивая шалью. Сумасшедшая. Около универмага Тучков предлагает:
— Зайдем?
— Давай.
Первый этаж — гастроном.
Бредем мимо прилавков, стеклянных будочек касс.
— Сашка, ты знаешь, сколько любительская колбаса до войны стоила?! — восклицает Тучков.
Он берет с прилавка картонную табличку-ценник, читает с пафосом:
— «Колбаса любительская…»
— Брось, — говорю я. — Не отравляй настроения.
Со стены на нас шаловливо смотрит розовощекий мальчишка Мурзилка с большущей ложкой в руках. «А я ем повидло и джем!»
— Да-а, — мечтательно протягивает Василий. — Вот жизнь была!
Теперь, после долгих месяцев войны, довоенная жизнь нам представляется идиллией, хотя была она порою и нелегкой. В детстве мы узнали, что такое продовольственные карточки и ордера на ширпотреб. Радовались тому, что в универмаге «выбросили» резиновые тапки или что в продовольственном «дают» крупу.
С завистью глядели на пышные витрины «Торгсинов». В этих магазинах продавали не на деньги, а на боны. Чтобы получить боны, надо сдать золото или серебро. И сдавали. Кто колечко, кто бабушкину брошь, кто дедушкин подстаканник, преподнесенный ему «благодарными сослуживцами» в день юбилея.
На «Торгсинах» жили «бывшие», припрятавшие золотишко. Остальным туда можно было пойти раз или два: не так часто у дедушек были юбилеи.
В последние предвоенные годы всего стало больше. Но до достатка было далеко. И все-таки мы не печалились. Мы строили заводы и создавали воздушный флот. Торжествовали по поводу открытия очередной электростанции и спуска на воду нового корабля. И еще много мечтали. И верили: до мечты рукой подать.
— Ну пошли, — тороплю я Тучкова.
Мы проходим еще несколько кварталов и оказываемся около химинститута.
Мертвая, колючая тишина. Слышно только, как бьется о стенку здания раскачиваемая ветром оторванная водосточная труба.
Входим в институт и оказываемся в библиотеке. В бывшей библиотеке. Гитлеровцы устроили здесь конюшню.
Книг на полках и стеллажах почти нет. Они сброшены на пол и погребены под толстым слоем навоза.
Жарко! Навоз преет, жужжат мухи.
Лезем наверх, на чердак.
Ефрейтор из взвода управления устанавливает стереотрубу. Несколько часов подряд мы пристально разглядываем немецкую оборону, делаем записи в журнале.
Смеркается. Мы сидим у стереотрубы. Взлетают ракеты над Северным Донцом. Неумолчно, взахлеб трещат пулеметы. Но вот мы видим вспышки орудийных выстрелов и вслед за ними доносится «Тук, тук, тук…». Это и есть разыскиваемая батарея!
Проходит несколько мгновений, и невдалеке от нас слышатся разрывы снарядов.
Снова вспышки. Теперь стереотруба уже точно направлена на них. Утром, когда рассветет, мы увидим в перекрестье объектива, где находится эта проклятая батарея… К трубе больше не прикасаться: можно сбить «крестик».
В артполк мы возвращаемся опять под обстрелом. Бог знает как, но мы остаемся целы. Целы, хотя немецкая батарея вела за нами дьявольскую охоту. Проскочили!
У штаба полка — Любка и старший лейтенант Исаев.
Увидев нас, они торопливо прощаются. Исаев уходит в штаб, а Любка кричит:
— Подвезите, мужики!
Я помогаю Любке подняться в кузов. Она садится в уголочек. Молча теребит ремешок санитарной сумки.
— Люба, что ты сегодня такая грустная? — беспокойно спрашивает Тучков. — Что с тобой?
— Ох, ребята, не знаю даже, как вам и сказать.
— А ты говори как есть.
— Ну хорошо! Пока вас не было…
Любка умолкает, ищет слова.
— Ну?
— …убит лейтенант Курский.
Нас эта весть ошарашивает так, что мы сразу и не верим ей. Но раз Любка говорит, значит правда…
— Убит? Как? Где?
— Сегодня утром. Послали его в батальон, в пехоту. Разведка боем была. Ну и не вернулся…
— Остался на той стороне Донца?
— Ранило, утонул. Говорят…
— Как «говорят»? С ним разве никого не было?
— Был сержант, но его тоже…
Курский? Заводила, запевала, «мушкетер» — вдруг убит… Убит, не успев даже по-настоящему повоевать!
Я смотрю на Тучкова, Тучков — на меня. Мы только что были с ним под обстрелом, но до сих пор не почувствовали, что смерть рядом, что она ходит так близко.
Мы доезжаем до перекрестка, спрыгиваем с машины, молча жмем друг другу руки и расходимся в разные стороны. Тучков — к себе на батарею. Я — на наблюдательный пункт дивизиона.
Красин встречает меня восклицаниями:
— О-о-о! Явился! Ну, докладывай, молодая гвардия.
Я докладываю. Капитан слушает меня, делает пометки на карте. Наносит на планшет обнаруженную батарею.
— Ну что ж, спасибо за новости, — говорит он. — У нас тут тоже есть новость: получен приказ о наступлении…
«Ураган» состоится
Наступление начинается всегда одинаково. Утром, едва рассветет, по всем телефонам разносится необычная команда. Она состоит всего из одного слова — «Ураган», «Береза» или какого-либо другого. Приказ, полученный в пакете заранее, офицеры знают. Раз «Ураган» или «Береза» — действовать в соответствии с приказом. А в приказе написано: «В 6.55 — артнаступление».
«После того как офицерам становится известно, что «Ураган» состоится, идет сверка часов. Старшие командиры сообщают время младшим. Время у всех должно быть одинаково, для того чтобы точно в 6.55, секунда в секунду…
А пока еще ночь и команд нет. Пока ожидание.
Я знаю: сегодня не усну.
И не только потому, что первый раз в своей жизни участвую в наступлении. Есть еще и другая причина: малярия. В этих местах, где дюны чередуются со стоячими тухлыми озерцами, малярией болеют почти все. Более коварной болезни мне неизвестно. Южная малярия изматывает человека методично, по строгому графику. Она дает декаду на отдых, а потом начинает трепать — бросает то в жар, то в холод. Больной малярией ничего не ест, зато пьет акрихин и становится желтым. За десять дней трепки можно осунуться так, что и родные не узнают. Но акрихин малярии не помеха, она продолжает свое изнуряющее действие и неукоснительно соблюдает расписание. Ей известно даже, какие дни четные, а какие нечетные.
Чем занимаются на фронте, когда не спится? Отвечают на письма.
Я получил письмо от Инги. Инга пишет из Казани, что брат ее Игорь внезапно, не болея, умер. Инга пишет, что мать не находит себе места, хватается за голову, кричит в отчаянии: «Это я во всем виновата».