Страница 14 из 40
В ее словах слышатся гордые нотки бывалого фронтовика, ветерана и патриота Юго-Западного.
У Любки глаза смеются, в них много бойкости и задора. А в движениях — несмотря на ее полноту — резкости и угловатости.
Наш разговор прерывается появлением Тучкова и Курского.
— Крылов, куда ты пропал? Ах, тебе уже не скучно!
Узнаю, что Тучкова назначили командиром взвода управления в седьмую батарею, Курского — в восьмую.
А я топограф. Это мне совсем не по душе. Топография, по моему убеждению, занятие для стариков, а не для молодых. Но Красин сказал, что мое назначение временное. Буду ждать.
Слышится резкий, нарастающий свист.
— Ложись! — кричит сержант Валиков.
Через несколько мгновений вокруг нас с тяжелым треском разрываются снаряды.
Приподнимаю голову. Перед глазами плывет рыжий дым, на зубах песок. Почему у меня полный рот песку?
Рядом со мной Курский. Он смеется.
— Тучков! А ты цел? Ну хорошо. Поздравляю, мушкетеры, с боевым крещением.
Что-то мы застоялись…
Боев почти нет. Наш фронт по-прежнему в обороне.
Дни идут один за другим, повторяясь во всех деталях.
Ровно в шесть утра в небе появляется «рама» — немецкий самолет «фокке-вульф-89». «Рамой» его прозвали за то, что у него два фюзеляжа и один хвост.
Монотонно и противно жужжа, «рама» облетает наши позиции — производит фотосъемку. «Рама» — прежде всего разведчик.
Повсюду поднимается пальба. По «раме» бьют из винтовок, спаренных пулеметов, противотанковых ружей.
У каждого вида оружия — свой изобретатель. Но кто придумал самодельный зенитный агрегат для борьбы с самолетами «фокке-вульф», неизвестно.
Агрегат очень простой, но грозный: в землю вкапывается столб, на столб надевают колесо от простой телеги, к колесу привязывают противотанковое ружье. Получается своеобразная турель.
Ружье закреплено надежно. Прицеливаясь, стрелок поворачивает его на колесе. И порой случается так, что «рама» после нескольких выстрелов падает на землю и взрывается.
Но попасть в этот проклятый самолет даже опытному стрелку очень трудно.
«Рама» летит дальше и, завершая рейс, сбрасывает четыре бомбы. Всегда только четыре. Бомбы она кидает на деревни и хутора — туда, где много людей.
Едва «рама» исчезает, начинается артиллерийский обстрел.
Потом короткий перерыв и снова обстрел.
На этот раз фашисты стреляют агитационными снарядами. Гитлеровская пропаганда рассчитана на идиотов. Фашистские листовки умоляют: «Сдавайтесь нам в плен! Мы обещаем вам свободу ремесла и частного промысла…», «каждому, кто перейдет на нашу сторону, мы гарантируем земельный надел». Рядом — иллюстрация: бородатый русский крестьянин в длинной рубахе и закатанных по колено штанах пашет землю сохой; соху тянет рогатый вол…
Истратив дневной запас листовок, фашисты умолкают. Наступает тишина.
Наши стереотрубы смотрят на немцев, немецкие — на нас. Тысячи настороженных, изучающих глаз.
Свободные от дежурств сидят в блиндажах. Пишут письма — фронтовые треугольники. Бланки писем расчерчены пунктирами. Пунктиры указывают, как складывать треугольник. Кроме того, на бланках есть текст: «Выше черты не писать», «ниже черты не писать». А наверху — красными буквами: «Смерть немецким оккупантам!»
Много на этом листочке не напишешь, но зато ценишь и взвешиваешь каждое слово, как в телеграмме.
А потом на треугольник ляжет штамп: «Проверено военной цензурой». И повезут это письмо полевые почты. Пройдет несколько дней, а может быть, и неделя, прежде чем оно попадет в сумку почтальона.
Почтальона и ждут и боятся: что он принес — живое письмо или стандартную похоронную — «пал смертью храбрых»?
Письмо это будут читать десятки раз, изучат каждую строчку, чтобы узнать больше, чем в нем написано. Но больше не узнаешь. Разве расскажет фронтовик, что ему очень худо, что его треплет малярия, что открылась старая рана? Нет. Как всегда, он напишет: «Чувствую себя хорошо».
В конце письма не преминет пообещать: «скоро вернусь». Но скоро ли? И вернется ли?
Отправив письма, бойцы неторопливо крутят цигарки, рассказывают друг другу истории из мирной жизни, нещадно ругают союзников, которые опять, несмотря на свои заверения и клятвы, медлят с открытием второго фронта.
Наступает ночь. Передовая озаряется неровным конвульсирующим светом ракет. Немцы беспокоятся, нервничают, боятся наших разведчиков — охотников за «языками», поэтому беспрестанно пускают ракеты. Стрельба ракетами сопровождается длинными пулеметными очередями. Из пулеметов бьют трассирующими. Видимо, для устрашения.
Но у русского солдата нервы крепкие. Он сидит в окопе, в блиндаже, старательно высекает огонь из «катюши» — кремня, к которому приставлен ватный фитиль, — и озабоченно думает об одном: «Когда же дадут приказ о наступлении? Что-то мы застоялись…»
Любка
О том, когда начнется наступление, узнают за несколько часов. Но то, что оно скоро ожидается, в батальонах и дивизионах знают за много дней.
Знают потому, что телефоны звонят чаще, совещаний созывается больше, производится передислокация. Черт знает почему, но все чувствуют: на днях пойдем вперед.
Меня вызывает капитан Красин.
— Ну, как дела, молодая гвардия?
— Хорошо. Привязка наблюдательных пунктов и батарей произведена точно.
— Спасибо вам, Крылов. Спасибо вашему взводу. Привязка точная, по стрельбам вижу, — улыбаясь, говорит командир дивизиона. — Но с сегодняшнего дня топографию оставляйте. Вы назначаетесь начальником разведки дивизиона…
Начальник разведки — это офицер, которого в любое время дня и ночи могут вызвать и спросить: положение на переднем крае? Что сообщили «языки»? Что характерно в поведении противника? Где расположены вражеские батареи? Удалось ли засечь доты?
Начальник разведки и подчиненные ему люди вместе с пехотным батальоном врываются в расположение противника и корректируют огонь. Иногда разведчики вообще остаются по ту сторону передовой и шлют со своего скрытого пункта радиограммы в дивизион или артполк.
Разведчики — это кочевники. Разведчики — это люди, чья жизнь каждую минуту сопряжена с опасностью и риском.
— Вот ваше первое задание, — продолжает Красин. — Поезжайте в городок Лисхимстроя, заберитесь на самое высокое здание — это кажется химинститут, — сидите, наблюдайте. В разведданных кое-что не совпадает… Вечером мы дадим несколько выстрелов с ложной позиции. На эти выстрелы ответит немецкая батарея, которую нам засечь не удалось. Со стороны городка должно быть виднее.
Красин думает, пыхтит трубкой, потом продолжает:
— С вами поедет лейтенант Тучков, командир взвода управления седьмой батареи. Их батарея как раз на правом фланге. Тучков берет солдата со стереотрубой. Все.
— Разрешите идти?
— Нет, постойте, я чуть не забыл: тут, в блиндаже, у телефонистов, наш санинструктор Люба. Захватите ее, довезите до штаба полка. А Тучков вас будет ждать на перекрестке дорог.
Я выхожу с наблюдательного пункта дивизиона. Белое солнце, белые пески. На мгновение зажмуриваюсь, чтобы не слепило. Открываю глаза — опять все бело. Слишком долго был в полумраке.
Телефонисты помещаются совсем близко — метрах в пятидесяти.
Снова слышу песню:
Любка дает концерт телефонистам. Удивительное это существо — Любка! Она и споет и спляшет. И не боится ничего.
Не проходит дня, чтобы кого-то не убило, кого-то не ранило. И Любка, как «Скорая помощь», должна мчаться на место катастрофы. Места катастроф всегда опасные. Но Любка доберется хоть куда — бегом или ползком. Сотни ран перевязала она и много раз записала в донесениях с поля боя: «смерть».