Страница 47 из 49
Кобыла Пакля понюхала бензиновый выхлоп, сморщила губы презреньем, ударила копытами в грязь и сразу взяла в галоп. Но, отбежав от цунами-станции и потеряв впереди мотоцикл, пошла тихо, задумчиво обрывая возле дороги травинки, которые выше, изредка глядясь в лужи и сразу разбивая ногой свое отраженье, принюхиваясь к чему-то и фыркая.
Так, в задумчивости, она миновала поселок. Дошла до моста через Змейку, поднялась на мост. Посмотрела вниз на бурливую лунную воду, послушала, как кипит в своем усилье подняться выше, до нерестилищ, могучая рыба кета. Соблазнилась этим движеньем. Вернулась с моста и пошла через Змейку вброд. На середине реки Пакля застряла надолго — гоняла кету носом, от души наслаждаясь любимым своим развлеченьем, поднимала к луне голову, ржала — свободно и трубно, будто дикий конь в росистой траве…
Мимо, по мосту, промчался обратно мотоцикл Юлия Сидорова.
Пакля переждала его, как помеху, снова ткнула мордой в кету. Упругая, живая волна шла от нее по Змейке. Рыба шарахалась, тесня друг друга в глупом испуге, тешила Пакле сердце…
Елизавета сразу прошла в дом, зажгла в кухне лампу. Лампа, разгораясь, чадила, и смутный, неровный свет ее падал через окно на пожухлые грядки, слабо доставал яблоню, упирался в сарай, оставляя в спокойном ночном полумраке крыльцо. Иргушин сидел на высоком крыльце, свесив ноги, доставая влажную землю. Ждал Паклю, чтоб запереть до утра, зная ее характер.
Если, конечно, соизволят явиться.
Ольга просто так сказала про узел связи, иначе бы она не сказала. И все-таки он вздрогнул. Раньше Иргушин не знал за собой такого: чтобы от слова вздрогнуть…
Но тут он действительно вздрогнул.
От деревьев напротив дома вдруг отделился человек и шел теперь к нему — неслышно и прямо. Будто тень.
— Это я, Арсений Георгиевич…
Только теперь Иргушин узнал Агеева. Но все равно это было странно, потому что в доме Иргушиных Агеев бывал редко и делать ему на заводе ночью вроде бы было нечего.
— Тебя жена давно ищет, — сказал Иргушин.
Агеев поежился, не ответив.
— Садись, — Иргушин подвинулся на крыльце. — Сейчас в дом пойдем.
— Нет, — непонятно сказал Агеев. — Тут как раз лучше.
Голос Агеева дрогнул, насторожив Иргушина. Иргушин промолчал, выжидая, зная уже наверняка, что Агеев забрел сюда не случайно. Но, как ни ломал он сейчас голову, не знал за собой такого дела, которое могло бы заставить Агеева искать с ним встречи здесь, ночью.
— Утром вертолет будет, — сказал Агеев, ежась.
— Слыхал, — осторожно кивнул Иргушин.
— Утром я улечу, — сказал Агеев быстро, как бы боясь остановиться. — Но прежде чем улечу, я должен сказать…
— Уже на сегодня хватит, — усмехнулся Иргушин, чувствуя вдруг усталость. — План перевыполнен по всем показателям.
Но Агеев его не услышал.
— Я должен сказать, — торопливо продолжал он, — что Олег Миронов погиб по моей вине… То есть я хочу сказать, что он, может, остался бы тогда жив, если б не я… Если бы на моем месте был тогда другой…
— Что за ерунду ты плетешь, — сказал Иргушин тихо. И встал.
Теперь они стояли друг против друга. Иргушин смотрел на Агеева гневно, сверху, со своего роста. Невысокий Агеев поднял к нему лицо — бледное, лунное, с четкими клоунскими бровями, одна бровь — выше.
— К сожалению, это не ерунда, — быстро сказал Агеев. — Помнишь, я ведь первым за ним нырнул…
— Ну, — кивнул Иргушин. — Тебя едва выволокли, помню.
— А знаешь, почему мне вдруг стало худо?
— Знаю, — кивнул Иргушин. — Хлебнул воды, вот и стало.
Мучительно хотелось сейчас, чтобы этот человек замолчал.
— Нет, — Агеев засмеялся, как всхлипнул. Может быть — всхлипнул, как засмеялся. — Нет, я там увидел его, вот почему…
— Чушь, — сказал Иргушин, помедлив. — Я же сразу после тебя нырял, Костька… Если бы он там был — мы бы нашли…
Оба они сейчас избегали говорить «Олег» или «Миронов», говорили — «его», «он», будто так было легче, абстрактнее, будто это меняло дело.
— Там теченье, — сказал Агеев. — Пока со мной провозились, была задержка. Я тоже потом нырял, ты же помнишь! Но его уже не было. Только — в первый раз.
— Это тебе показалось, — сказал Иргушин сквозь зубы. — Наделал в штаны — и показалось.
— Нет, — сказал Агеев упрямо. — Я его видел.
Сколько раз за эти пять месяцев Агеев сам старался себя убедить, что тогда ему показалось. Даже — убеждал. На час. На день. На неделю. Но, даже убеждая, знал, что лжет сам себе. Потому что чем дальше, тем видел это яснее. Как было.
Мгновенный ожог воды, когда он нырнул. Стекленеющая сила воды под руками. Голубоватый, тускло просвечивающий лед прямо над головой. Крыша льда. Взмах руками. Еще. Агеев пошел челноком. Влево. Вправо. Еще правее. Почему-то режет глаза. Агеев зажмурился на секунду. На одну секунду. Еще рывок вправо. Открыл глаза. И впереди, чуть дальше, — не увидел даже, а скорее почувствовал что-то. Какой-то предмет. Так он тогда почему-то подумал, глупо, — мол, длинный предмет. Еще ближе…
Все-таки он его нашел. Миронова. И спасет. Еще один рывок. Так.
Прямо на Агеева — в упор, не мигая, с нечеловеческой пристальностью, неправдоподобно широкие, из кошмаров, из чьих-то кошмарных снов — смотрели сквозь воду глаза Олега…
Агеев дернулся, ударил об лед головой, рванулся назад, к майне. К воздуху. К свету. К жизни. Чьи-то руки его подхватили. И сколько-то он не помнил себя, хоть не терял сознания. А потом вырвался, снова — ожог воды, стеклянная пустота вокруг, неистовство собственного тела, которое Агеев швырял в воде с бешенством — направо, влево, сюда, теперь туда, кругом.
Еще и еще нырял. До исступленья.
Теперь бы он его вытащил. Живого. Мертвого. Но никого уже не было под водой. Только — вода.
Пустая вода…
— Что же ты тогда промолчал? — медленно выговорил Иргушин.
— Испугался, — сказал Агеев готовно, как мальчик.
Видно — долго готовился. Пять месяцев, срок.
Эта его готовность на секунду отрезвила Иргушнна. Но тотчас все снова в нем поднялось мутно и горячо, застилая глаза, Агеев раскачивался перед ним мутно, двоился.
— А теперь ты, значит, решил покаяться…
Иргушин выбросил впереди себя руку, ударил Агеева куда-то в скулу. Удар вышел сильный, потому что драться директор Иргушин умел, не забыл еще это дело. Ударил больной рукой, где палец был сломан. Палец сразу взялся свежей, буравящей болью.
Агеев отлетел в сторону, упал боком, будто сломался.
— Уходи, — хрипло сказал Иргушин.
Агеев поднялся, медленно пошел к лесу, черный и безгласный, как тень, шаткая, лунная тень среди зыбких, лунных деревьев. Слился с чернотой, растворился.
Иргушин глядел ему вслед, дергая рукой, будто стряхивая что-то с себя. Палец взялся крепко. Снова, что ли, сломал? Иргушин был сейчас благодарен пальцу за эту боль — живую, свежую, отрезвляющую.
Елизавета открыла дверь, сказала:
— Вроде ты с кем разговариваешь, Арсений?
— С тенью, — усмехнулся Иргушин.
— Я ложусь, — сообщила Елизавета. Засмеялась. Ушла.
— Сейчас, — сказал Иргушин, хоть дверь уже затворилась.
Но долго еще сидел. Пока не заснула жена Елизавета..
Пакля, неторопливо ступая, выбирая кочки посуше, шла по тропке к дому. Близко уж было, один поворот. Вдруг навострила уши, помяла губами в раздумье, на всякий случай свернула в бамбук. Стала там тихо, замедлив дыханье. Человек выскочил из-за поворота. Он бежал по тропе тяжелой рысью, ступая во тьме неловко, мимо кочек, был слеп в ночной темноте. Пробежал близко от Пакли, не заметив ее.
Пакля осторожно втянула носом, узнала старшего инженера Агеева, безразличного ей, чужого. Почувствовала от него беспокойство, торопливую суетность, резкий, неровный для нее запах — беспокойный. Фыркнула вслед. Вылезла из бамбука на тропку. Потрусила прямо домой не останавливаясь. От дому, нарастая для Пакли с каждым шагом, тянуло милым человеком Иргушиным, единственным для нее.
Так и есть — Иргушин сидел на крыльце. Ждал.