Островитяне

Лялич выслушал Зинаиду Шмитько стоя, нервно дергая ножкой. Клара Михайловна чуть приоткрыла дверь, хотела войти. Взвизгнул: «Не всавывайся!» Подскочил к двери, запер на ключ изнутри. Пришлось в коридоре слушать, стенки фанерные — все слыхать. Лялич затопал но кабинету, обежал сколько-то раз. Закричал Зинаиде: «Зарезала ты меня, девка! Кабардак, а не учреждение!» У Лялича все подряд девки, баба Катя Царапкина — тоже «девка».

Потом сел к столу, хряпнул кулачком об стекло, сказал:

«Вот что, девка: пойдешь на три месяца почтальоном, такое мое наказание. Сейчас вывешу приказ — за халатность. Поняла? За халатность! И чтоб больше никому — Ни гу-гу. Государственную тайну за мужиков продаете, работнички. Поняла?»

«На дежурство садиться?» — спросила Зинаида.

«Без тебя сядут, — отрезал Лялич. — В коммутатор чтоб ни ногой».

Но трех месяцев Зинаида на доставке не отбыла. Стали поступать жалобы на новую телефонистку: посадили на коммутатор девчонку, куда ткнуть — не знает. При ней столярка на подсобном сгорела, в обеденный перерыв. Сторожиха крикнула в трубку, да пока новая-то телефонистка чухалась, с кем соединить, — все сгорело в угли, чего одна сторожиха может. Тогда Лялич остановил Зинаиду Шмитько возле раймага, с полной сумкой почты, сказал, глядя вбок востро:

«Быстро бегаешь, Зинаида Кирилловна, подписчики довольны».

«Стараюсь, Григорий Петрович», — весело ответила Зинаида.

«Хватит, девка, бегать, — сказал Лялич серьезно. — Садись в ночь обратно на коммутатор. Поняла?»

«Так срок еще не вышел», — сказала ехидная Зинаида.

«Это моя забота», — сказал Лялич. И пошел от нее по деревянным мосткам, чуть припрыгивая, маленький и хмурый, похожий на коршуна, который только что кого-то сглодал, но не насытился. А Зинаида сказала бабе Кате Царапкиной, которая уже, конечно, выскочила из магазина, кинув прилавок с товаром:

«Крупный мужик у нас — Лялич, так я считаю…»

«Это чем же, Зина, он такой крупный?» — сразу сощурилась баба Катя Царапкина, прикинулась дурочкой.

«А тем, что берет на себя», — сказала еще Зинаида.

«А чего он такое берет?» — совсем распалилась баба Катя, теперь она вовсе бы раймаг на замок замкнула и пошла бы за Зинаидой хоть в море, только — дознать.

«Неважно чего — а берет, — сказала тогда Зинаида. Но, к счастью для бабы Кати, добавила: — Жалко, что старый».

«Вот чего тебе жалко», — сразу засмеялась баба Катя Царапкина и, облегченная, ушла обратно в раймаг, где ждала терпеливая очередь, которой тоже ведь — интересно. Подумала, что все она поняла. Но поняла, конечно, не так, совсем в другом смысле.

Это Кларе Михайловне нечего вспомнить из женской жизни: моряк кресло у окна уступил — уже зарубка, в памяти греет. Да муж был, Агеев, свет в окне. А Зинаида Шмитько — женщина видная, окружена вниманием с детства, рядом по тротуару идешь — и то ощущаешь себя выше, осанистее, вроде — на тебе наросло. Зинаида на мужчин смотрит как раз с прищуром, говорит об них просто, как про картошку: «Мелкий мужик пошел, — скажет иной раз, под настроение. — Я себе уж и с материка возила, думала — может, там мужик сохранился. Нет, все равно мелкий…»

Агеев с Веркой вскоре после того подался на материк, говорили — совсем, оно бы лучше.

А через четыре года — нá тебе: вернулись. Уже с детьми. Агеев опять на цунами-станцию, вырос, конечно, по специальности — старший инженер. Там и квартиру дали, все реже встречаться — не в поселке. Погодя взяли и Верку — наблюдателем, только теперь она — Вера Максимовна, глядит важно. В узел связи войдет, что солнце, улыбается: «Мне, девочки, побыстрей! Заказной авиабандеролью, как всегда. Это контрольная работа».

К Кларе Михайловне, правда, не обращается, ждет кого другого.

Заочно учится в институте…

А баба Катя Царапкина говорила в раймаге — Агеев все в доме делает сам, варит суп дочкам. Вот чего Клара Михайловна за ним не знала — чтобы суп сварил. Значит, научился. Чтобы Верка писала свои контрольные, вот, значит, как.

Баба Катя Царапкина — тоже артистка.

Прибежала к Кларе Михайловне в узел связи, вся дышит. «Только тебе, — говорит, — Клара, могу доверить, только тебе!» Клара Михайловна, конечно, понервничала, раз такое исключительное доверие, замкнула кабинет изнутри — от Лялича осталась такая привычка, чтобы закрытый разговор с глазу на глаз, — усадила Царапкину в кресло. «Возьми, — говорит, — мою Марию к себе на работу, ради христа. Совсем девка отбилась, шерстится на всякое слово, боюсь — с прямой дорожки сшагнет, с Костькой Шереметом ее по углам видают, а ему, вахлаку, под тридцать годов, куда это ведет?!»

Клара Михайловна, конечно, взяла. Даже отказала Симе Инютиной, с которой был уже разговор, обидела человека. Работа вроде невидная — почтальон, физически трудная, с полной сумкой таскаться, не всякий пойдет на материке, оклад слабый. Но у них, на острове, — дело другое. Особенно — если к зиме и сезонные заработки уже прекратились: рыба прошла. Тут — всякое место уже дефицит, все ж человек в зиму при деле, чувствует свою пользу.

А Мария пришла — тише мыши, на каждое замечанье: «хорошо» да «сейчас», глаза книзу, подписчикам своевременно доставляет корреспонденцию, ничего такого. Клара Михайловна встретила бабу Катю: «А ничего, — говорит, — ваша внучка, старательная».

Баба Катя глаза в узкие щели сложила, напустила на щеки морщин, вся смеется. «Как это, — говорит, — «ничего», Клара? Кроткое место — Мария, голубь может селиться». Клара Михайловна даже озлилась, честное слово, хоть и на человека в возрасте, сказала с сердцем: «Чего же вы меня неправильно информировали, баба Катя?»

Еще больше сощурилась, говорит: «Так ведь, Клара, ты бы ее не взяла, у тебя уже с Симкой Инютиной было договорено. А на исправление вроде — это тебе лестно. Марию в торговлю толкать нельзя, в ней большая доверчивость от домашней жизни, сгорит в месяц. А у Симки зацепка есть в рыбкоопе, ей можно».

Вот ведь как все обстроила баба Катя, прямо артистка.

Клара Михайловна, конечно, Марией довольна. И посейчас, уже скоро два года. Бывает с ней срыв, с кем не бывает. Ну, построже выговоришь, строгость в работе нужна. Раз терапевту Верниковской газету «Медицинский работник» не разнесла, а Верниковская сразу хватилась, написала жалобу в узел связи, что такое вот ей число не поступило. Она газету «Медицинский работник» читает будто письмо, до строчки, шьет в папки.

Тут Мария созналась, что как раз «Медицинским работником» — вроде это число — она сапоги отмывала в Змейке: провалилась за школой в грязь выше сапог — обычное дело, — и пришлось мыть. Взяла из сумки газету какая попалась, как раз попалась — «Медицинский работник». Другой подписчик — слова бы не сказал, а Верниковская сразу — жалобу. Пришлось Марии повесить выговор — за халатность, тоже от Лялича осталась привычка — «за халатность». Иной раз не знаешь, как в приказе и написать, а тут — коротко и всем ясно, если кто захочет проверить.

Теперь вот опять отличилась Мария: просидела на свадьбе у Люськи Тагатовой, школьной подружки, два часа тридцать пять минут в рабочее время, а телеграммы, целая пачка — четыре штуки — при ней лежали в сумке, ждали, пока отгуляет. Свадьба была завидная, на широкую руку, как директор Иргушин любит. Справляли в Красном уголке на рыборазводном заводе. Рыбоводники поднесли молодым холодильник «Бирюса» за двести сорок рублей, сервиз чайный, чешский, еще много. У них фонды есть, и директор Иргушин не жалеет для молодежи. Дело, конечно, нужное, молодое, но без внимания для Марии оставлять такой факт нельзя, все же имел место…

— Твое дело как работника узла связи — своевременно разнести, — наставительно сказала Клара Михайловна. — Это твоя честь, Мария.

Мария Царапкина, пока начальник думала всякое и молчала вслух, совсем успокоилась, подобрала губы, решила, что неприятный разговор кончен. А тут, гляди, опять. И раз уж дошло до чести, Мария, поколебавшись, все же рискнула напомнить — хоть и неловко самой — про свои заслуги. Но больше все равно не было никого в узле связи. Только щелкала круглая печь да сквозь толстую дверь отдаленно слышался голос лучшей районной телефонистки Зинаиды Шмитько, но дверь у нее закрыта плотно.