Страница 12 из 13
В помещении, которое называют кухней, пекари в полной тишине, как того и требует Правило Святого Пахомия, пекли хлеб. Когда готовят капусту, похлебку из корня дурнишника или какую другую еду, говорить можно, даже самый невинный разговор, любое слово, прошедшее между двумя губами, всегда кстати, как хорошая приправа. Но в замешанном тесте не должно оказаться ни одного слова. И уж тем более сказанного просто так. Только на таком хлебе могла стоять монастырская печать.
Под строгим ухом экклесиарха певчие собирали разбросанные тропари и кондаки и вкладывали их между страницами книг. В нише северного клироса икос! Под куполом кружит почти половина октиоха! Вон, на южном клиросе целая Азбучная молитва Константина Пресвитера! В вощеную бумагу сначала заверните! Грех будет, если что-нибудь пропадет! Осторожно, осторожно со стихами!
Иконописцы закрывали свои речные ракушки с красками, бережно складывали их в тайник, вместе с кистями и углем для рисования из древесины мирта. Чтобы краски не засохли, каждую ракушку отдельно оборачивали только что собранными речными травами. Цветов здесь было на целую радугу – белила, ярь-медянка, индиго, охра, камедь, арсеник, лазурь, киноварь, празелень, сиена, бакан и кармин.
Там, где хранится великая тайна, ризничий Каллисфен собирал священные сосуды, книги и те реликвии, которые в предшествующие годы не увезли в Печ, опасаясь возможного нападения. Во-первых, частицу Христова креста, затем часть одеяния и пояса Богородицы, потом маленький киот с частицей головы святого Иоанна Крестителя, а после всего этого мощи апостолов, пророков и мучеников… К счастью, десница Предтечи, подаренная еще Саве в Никее, находилась не в Жиче, а в надежном месте – гораздо южнее, в новом центре архиепископии.
Травник Иоаникий трав не жалел. На дорогу, под ноги болгарам и куманам – пижму, белену и крапиву, перед воротами монастыря – молодильник, в трещины стен вокруг монастырского двора – валериану, в замочные скважины – вербейник. Всем братьям под мышки – траву против страха, на очаг – ромашку, а в колодец – первые весенние листья первоцвета.
В окрестных деревнях народ разделился на тех, что собирались искать убежища в лесу, тех, которые хотели сберечь свои головы в монастыре, и тех, кто решил остаться дома, надеясь, что можно избежать беды, если надевать одежду навыворот, переворачивать вещи вверх ногами или просто жмуриться. К тому же, за стенами монастыря все еще оставалось много душ, пришедших сюда на праздник Воскресения. Говорили, странноприимный дом только в дни великих соборов и коронований бывал так полон. К несчастью, среди них оказались и больные, и слабые, те, кто надеялся, что Господь лучше расслышит их молитвы, если они направят их Ему именно из церкви Святого Вознесения.
Двоих гонцов послали оповестить ближайшие скиты, а еще один помчался по дороге к Магличу, подробно описать кефалии Величко и его гарнизону, какая грядет напасть.
– Отец Данило! – перехватил казначея Жичи на дорожке, ведущей к монастырской трапезной, купец из Скадара, который остановился в странноприимном доме на пути с севера в Приморье. – Почему такая спешка?! Что происходит?! Отчего эта суматоха?! Правда ли, что окно рассказало о приближающемся нашествии болгар и куманов?!
Господарь Андрия, торговавший свинцом, сумаховым деревом и перинами, а главным образом временем (именно так он представился, когда попросился переночевать ночь-другую), был человеком неопределенного возраста, при том что и все остальное у него было довольно ненадежно. Где бы он ни оказался, он менял и язык, и веру – в соответствии с местными обычаями, чтобы преуспеть в своих делах. Вряд ли он и сам помнил, сколько раз был крещен, сколько раз переходил на западную или восточную сторону, а еще глубже забыл, какой из этих сторон принадлежали его корни. Одно было точно – родом он был не из Скадара, там его знали как Андрию из Пераста, в Перасте как Андрию из Призрена, в Призрене думали, что он из Стона, и так далее, по всем путям-дорогам. Лицо его состояло из целого букета запоминающихся черт, но даже сам большеглазый Ананий, составитель книг духовных песен, не мог повторить характерных отличий этого лица. Наряжался он странно, был всегда разодет в тяжелое сукно, рукавов у него было по крайней мере в три раза больше, чем рук, а о бесчисленных пуговицах даже не стоит говорить. В то же время на шее носил маленькую высушенную тыковку, как какой-нибудь убогий. Походка его была тяжелой, ногу, обутую в сапог с воткнутым в него вороновым пером, он подволакивал, не расставался с длинной палкой, на которую опирался, и, как это ни странно, даже на мокрой земле не оставлял за собой никаких следов. Поговорить он любил обо всем, повсюду суя свой нос, в храм же заходил редко и, похоже, всегда засыпал во время богослужения. Не жалел слов, хвалясь ценностью своего товара, но, несмотря на это, при нем никогда не было вооруженных слуг, и его всегда сопровождал и прислуживал ему один горбун, надо сказать, весьма умелый и ловкий, который всегда был какой-то другой веры – прямо не угадаешь! Товар, который этот торговец перевозил на мулах, составляли свежие стекловидные недели из окрестностей Пскова и Новгорода. Он рассчитывал, что когда летом, во время самой сильной жары, доставит их на Сицилию, то сможет за каждую из них получить по два жарких месяца. Потом, зимой, он продаст эти жаркие месяцы богатым боярам из Московского княжества. Один такой месяц стоит там столько же, сколько целое время года С помощью этого предприятия господарь Андрия надеялся лично для себя сэкономить самое большее за пять лет не менее двадцати годов. В любом случае, если и не обеспечит он себе вечной жизни, то уж можно не сомневаться, что его ждет спокойная старость – отсюда и еще на два-три столетия вперед. Он был рад, что и здесь сумел заработать впрок немного спокойных монастырских дней. Или хотя бы немного тихих зорь. А чтобы дать понять, что человек он щедрый, скадарец сразу пожертвовал Спасову дому пять крупных серебряников. Однако, когда казначей Жичи стал прятать деньги в шкатулку, оказалось, что их ни много ни мало – ровно тридцать.
– На все Божья воля, но монастырь и вправду ждут большие несчастья, – ответил Данило и вдруг, задумавшись, остановился. – Вы ведь говорили, что в кошельке, который вы пожертвовали, было пять серебряников?
– Кажется, да, – подтвердил гость. – А что вы мне советуете делать, остаться или уехать?
– Только Бог знает, – ответил казначей и продолжал, не давая ему отделаться парой слов: – Когда я сосчитал, их в сумме оказалось ровно тридцать. Согласитесь, разница немалая?
– Тем лучше, значит, я хороший купец, раз мои деньги преумножаются, даже лежа в кошельке, – кашлянув, усмехнулся скадарец. – А защитники монастыря в состоянии противостоять нападению?
– В крепости Маглича сильный гарнизон во главе с кефалием Величко, – ответил отец Данило. – Но поскольку я считаю, что число тридцать несчастливое, особенно когда оно связано с серебряниками, я тут же уменьшил пожертвование и дал милостыню нищему – один серебряник.
– Ну-ну, вы хорошо поступили, милосердию учит нас Господь, – опять усмехнулся перастец.
– Тем не менее, когда я снова пересчитал их, в шкатулке опять было тридцать монет. Я тогда бросил две макеты в колодец, но их по-прежнему оставалось ровно тридцать. За монастырское имущество я отвечаю уже довольно давно, однако ничего подобного припомнить не могу!
– Серебряник, который можно потратить всего один раз, стоит не дороже медяка! И настоящий золотой, если не возвращается обратно, просто фальшивый. Поверьте мне, отец, ведь я по всему свету торгую, и уже много лет.
– Уж не знаю, но по мне тут дело нечисто, – подозрительно покачал головой казначей.