Герои пустынных горизонтов

— Гордон, — сказал Али, обращаясь к закутанной неподвижной фигуре. — Чтобы встретиться с Хамидом, нам нужно сейчас трогаться в путь. Если ты хочешь спать, спи, но тогда пусть эти блохи, как ты их назвал, скачут вперед и предупредят Хамида, что мы опоздаем.

Гордон не пошевелился. — Пусть едут, — равнодушно согласился он. — Через час я встану и все равно буду на месте раньше них. — Это было неосторожно с его стороны, потому что теперь, похвалившись, он должен был доказать свои слова делом, а между тем за последние сутки ему пришлось спать не больше двух часов.

— Если Минка и Нури поедут вперед, не нужно тебе вставать через час, — сказал Али. — К чему бессмысленное упрямство?

Гордон сел. — А зачем ждать час? — сказал он. — Мы поедем сейчас же и будем на Джаммарском перевале даже раньше Хамида.

Обвинение в бессмысленном упрямстве было воспринято Гордоном как вызов; он заподозрил, что невзрачный Али нарочно бросил ему этот вызов, со злым лукавством испытывая его выдержку; Гордон знал, что стóит ему хоть раз оказаться не на высоте взятой на себя роли, и лукавство перейдет в открытую издевку. Если они и верили ему, то лишь наполовину.

— Вставай! — крикнул он на высокой пронзительной ноте, и, несмотря на его резкий голос англосакса, это прозвучало, как протяжный оклик вожака каравана, призывающего своих людей сниматься со стоянки — свертывать шатры, готовиться в путь. Было что-то самозабвенное в этом все ширящемся звуке; Гордону особенно нравилось, что в просторе пустыни он разносился свободно и никакое эхо не возвращало его назад жалким, выхолощенным подобием живого голоса.

— Вставай! — повторил он и с методичностью, в которой уже никакого самозабвения не было, стал приводить себя в порядок: по-женски обдернул полы бурнуса, подтянул пояс, расправил складки куфии [2]и, наконец, как бы в довершение туалета, одну за другой приподнял ноги носками вниз, чтобы высыпался набившийся в аккуратно прилаженные сандалии песок.

Бекра приказание выступить огорчило; он ругал Али за то, что тот не дает людям поспать, упрашивал Гордона не торопиться, доказывая, как важно отдохнуть хоть один час перед тем, как пускаться в путь на целых шесть, снова накидывался на Али. Но Гордон уже нетерпеливо окликал остальных и, просунув голову в ворота, кричал веселым драчунам, Минке и маленькому Нури, чтобы они захватили его седло и шли снаряжать верблюдов. Оба телохранителя скрылись за воротами, угрожающе размахивая палками, которыми они погоняли верблюдов, и Гордон смотрел им вслед, спокойно гадая про себя, кто из них в конце концов убьет его или, в крайнем случае, своего товарища.

Все с тем же философским спокойствием он сел на верблюда и под ярким солнцем вывел караван, состоявший из шестнадцати недовольных бедуинов, навстречу холодному ветру пустыни; усилием воли он держался в седле, превозмогая боль в судорожно сжимающихся легких, онемение затекших конечностей, свинцовую тяжесть век, но в конце концов сон одолел его. На мгновение он проснулся и приказал себе оглянуться и посмотреть, как тают в дальнем мареве очертания персидских ворот; но сон сморил его снова, прежде чем он успел повернуть голову. И он только мельком подумал в свое оправдание, что когда-нибудь — завтра или через год — настанет для него пора досуга и покоя и можно будет с академической безмятежностью интересоваться надписями на камне. А сейчас задача одна: погонять косматого верблюда, держа такой аллюр, который позволит им добраться до Джаммарского перевала раньше, чем туда прибудет эмир, Хамид.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Эмир Хамид, предводитель восстания племен, был стройный молодой человек с порывистыми движениями, с суровым и ясным взглядом глубоких глаз, не раз видевших смерть, — глаз, в которых словно светилась поэтическая душа его народа. В ночной тишине он беспокойно шагал по гребню Джаммарского перевала и пел красным пескам дорогой его сердцу пустыни о боге, который везде и во всем, повторяя священное изречение ислама: нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его.

— Бог, бог! — проворчал Гордон, потирая свои сильные руки. — Нет бога, кроме этой бескрайней пустыни, Хамид. И ее свобода — единственный пророк наш.

— Аллах велик, — отозвался Хамид, все еще полный очарованием ночи. — Христианин волен сомневаться в своем боге; араб может сомневаться только в себе.

— Я, как язычник… — Гордон запнулся. Перед Хамидом-арабом он чувствовал себя маленьким и незначительным, но с Хамидом-человеком мог говорить, как равный с равным, при всем своем уважении к его высокому сану, к его авторитету и к его настроениям, — я, как язычник, одинаково сомневаюсь и в боге и в человеке. Тебе, как эмиру, это тоже не помешало бы.

Молодой человек распахнул свой бурнус и снова принялся беспокойно шагать взад и вперед. — Нет, нет. Я сомневаюсь только в себе. Если б я усомнился в боге, это было бы началом моей гибели.

— Тогда долой все сомнения! — вскричал Гордон. — Я ведь люблю тебя, Хамид, — сказал он без перехода. Так обычно начинают, когда хотят кого-либо в чем-то переубедить, но у Гордона эта фраза прозвучала как искреннее, хотя и полушутливое признание. — Верь мне, — добавил он с той же проникновенностью. — Тревожиться не о чем. Ты можешь быть уверен в успехе.

— Ни в чем нельзя быть уверенным, Гордон, тем более когда речь идет о деле, которое должно завершить наше восстание. — В словах Хамида была та самая уверенность, против которой он сейчас возражал. Но он меньше всего думал о себе, меньше всего заботился о своих внутренних сомнениях или противоречиях. — Четыре года мы с успехом ведем борьбу, хотя этот успех нам дался недешево, и почти вся пустыня уже свободна. Но от этого последнего дела зависит судьба восстания, и, чтобы не потерпеть неудачи, я должен решать с осторожностью.

— Так решай же наконец, Хамид. К черту судьбу, к черту случай, к черту эти дурацкие колебания, которые нас задерживают! — Гордон с силой сжал руки, раздраженный необходимостью взвешивать все за и против, потом продолжал уже совсем другим, деловито настойчивым тоном: — В конце концов, это лишь вопрос географии. Либо мы идем на юг и захватываем английские нефтяные промыслы, либо идем на север, овладеваем аэродромом и лишаем Бахраз его последнего оплота в пустыне. И то и другое нужно, а потому любое решение будет правильным.

— Любое решение будет неправильным, — с горечью возразил Хамид. — Вот почему я и говорю о судьбе. Смотри! — Он повернулся спиной к перевалу и широким движением руки обвел тонувшую во мгле пустыню, из которой так плавно вздымался горный склон. — Здесь, в пустыне, лежит наше прошлое, наши долголетние страдания, которые теперь приходят к концу. Тридцать лет назад мы освободились от турецкого ига. И тогда же, тридцать лет назад, англичане навязали нам другое иго, отдав нас под власть приречного государства Бахраз. Бахраз! Тридцать лет живем мы под гнетом его городов, откуда идет к нам беда, разложение, гибель. Великий бог! Чего только мы не натерпелись за это время! Карательные отряды, бомбы и виселицы, разорительные налоги, постоянное ущемление свободы племен! Как легко они сломили могущество моего покойного отца, коварно натравляя одни племена на другие! Как легко уничтожили наши пастбища, наши верблюжьи ярмарки, все наши исконные и верные средства к существованию! Как часто обрекали наших молодых людей на бесцельное бродяжничество, разрушали основу основ нашей жизни. А сколько раз мы поднимались против них и терпели неудачу! Каких трудов стоило сплотить воедино угнетенные племена и пядь за пядью освободить нашу родную пустыню от полиции Бахраза, от его проклятой армии, от жестокого Бахразского легиона! Да сжалится бог над нашими мучениями!

— Но ведь теперь мы победили! — решительно заявил Гордон, как будто скорбь, звучавшая в жалобах Хамида, придала ему бодрости в его стремлении скорей преодолеть все последние препятствия. — Что еще осталось освободить? Лишь кусочек земли, узкую полосу у окраины пустыни, несколько племен. Отнимем у бахразцев Джаммарский аэродром, и им больше неоткуда будет угрожать нам в пустыне.

2

Куфия — головной убор бедуина: большой кусок ткани, покрывающий голову и плечи. — Прим. ред.