Герои пустынных горизонтов

Азми перевел дух, собираясь заговорить.

— Молчи! — холодно остановил его Гордон. — Один запах твоей речи может изменить мое решение. — Он швырнул к ногам Азми пистолет Бекра. — Если ты хочешь возражать, спорить, если у тебя есть уверенность в своей правоте, возьми этот пистолет и вместо всяких слов всади мне пулю в лоб. — Он прикрыл глаза веками. — А если нет, возвращайся в свое логово, ешь, спи и жди, когда твою участь решит кто-нибудь помельче меня. Я с тобой покончил.

Он открыл глаза и взглянул на Азми, ожидая увидеть хоть тень какого-нибудь чувства — волнения, страха, радости; но лицо паши не выражало ничего, словно даже близость смерти ничего не могла вдохнуть в эту груду мяса. Гордон ощутил тошноту. Азми вздохнул, покачал головою и побрел прочь.

Бекр, подобрав пистолет, последовал за ним; а Гордон — как будто он свершил какой-то тягостный долг и это свершение доконало его — весь ушел в свою боль и тотчас же заснул. Он проснулся, когда день уже изнемогал и ночь накрывала небо, как темное старческое веко медленно прикрывает глаз.

— Бекр! — крикнул он, и Бекр тотчас же вырос перед ним. — Ты тут! — сказал он, удивленный его появлением.

Бекр недовольно фыркнул: — А тебе это не нравится, Гордон? Разве лучше, если бы меня тут не было? Аллах, до чего же ты стал жалок!

— Да, да, но и ты тоже. От тебя теперь никакой пользы. Ты больше не несешь в себе смерти, а потому в тебе нет и жизни. Ты умер тогда, когда умер Али. Вот ты и ходишь за мной, как трусливый пес, поджавший хвост с испугу. Бедный Али!

— Аллах, аллах… — запричитал Бекр.

— Нет уж, пожалуйста, не ной. Помоги мне встать. Сзади, сзади поднимай, болван! — закричал он, когда Бекр неосторожным рывком тряхнул его. — А теперь веди меня на электростанцию. И постарайся не сломать мне шею по дороге.

Он заковылял вперед тяжелым, спотыкающимся шагом и, наверно, упал бы, если бы его не поддержал Бекр, хоть и не слишком уверенной рукой.

Бекр хотел придать своему хмурому лицу выражение сочувствия, но его губы сами собой сложились в усмешку и в глазах мелькнул злорадный огонек — жалкий отблеск свирепого огня, горевшего в них когда-то.

— Что ты так плетешься? — снова прикрикнул Гордон. — Быстрее веди меня!

Наконец они дошли до мраморно-белого здания электростанции, высившегося, словно мавзолей, в черной роще мачт, проводов и невысоких трансформаторов. Внутреннее расположение Гордон хорошо знал, и, хотя было уже почти совсем темно, он уверенно миновал разбитые двери и вступил в огромный холодный склеп, где замерли в тишине безмолвные моторы и где по стенам тянулись щиты с рубильниками, выключателями и контрольными лампочками. Он уже приходил сюда раньше, он уже рассматривал все это, пытаясь разыскать тот выключатель, который даст ток проводам, так что ему останется только повернуть заповедный рубильник, и дело будет сделано. Но выключателей было великое множество — в чехлах, футлярах, ящиках, запертых на ключ; одни забрались под самый потолок, другие жались друг к другу в геометрическом согласии. И все безмолвствовали — упорно, скрытно, глухо, — охраняя тайну заключенной в них силы.

— Загадка! — сказал Гордон Бекру. — Взгляни на эти самодовольные механизмы и попробуй отрицать, что в них есть своя душа, загадочная и недоступная. Они нарочно прячутся от меня!

— Ты же не монтер, — неловко пошутил Бекр, показывая ему монтерский комбинезон, который он нашел у дверей.

— Нет, я монтер! — азартно возразил Гордон. — Беда лишь в том, что я особый монтер — монтер истины. — Он взмахнул полами своей арабской одежды, как бы поясняя, что именно здесь, в Аравии, он искал истину. — Но теперь конец. Эта одежда обманула меня. — Он сорвал ее с себя и отшвырнул далеко в сторону, крича: — Вот я и освободился от нее! — Он выхватил из рук Бекра комбинезон и, морщась от боли, натянул на свое судорожно дергающееся тело. — Это мне здесь больше подходит. — Под сводами потолка вторило ему гулкое эхо. — Смотри! — крикнул он опять и, подскочив к огромному щиту, стал поворачивать один рубильник за другим. — Один из них должен же дать ток, — злобно простонал он, и эхо передразнило его стон, точно приняв участие в этой зловещей игре. Исступленный восторг охватил Гордона. — Один из них спасет моих братьев, — твердил он, включая все новые и новые рубильники, уже не по порядку, а вразброд, какой попадется под руку; словно одержимый, бросался он на щит, неистово дергал рубильник и на миг застывал, ожидая — не загудит ли, не польется ли по проводам ток. Его исступление все росло, и, когда похожий на усыпальницу зал вдруг озарился бледным синеватым светом ртутных ламп, он вскричал: — Эврика! — и радостно замахал руками.

— Теперь — последнее усилие!

На небольшом возвышении, к которому вело несколько ступеней, стояла небольшая стальная клетка, и в ней, отдельно от всех других, помещался один рубильник. Гордон, волоча ногу и помогая себе единственной рукой, с трудом стал взбираться по ступеням; он звал Бекра, чтобы тот подсадил его, но Бекр испуганно пятился к двери и наконец, объятый страхом перед тем, что должно было совершиться, бежал, оставив Гордона наедине с его чудовищным замыслом.

Гордон отворил дверцу, шагнул внутрь и увидал, что для того, чтобы добраться до рубильника, нужно еще отвинтить и снять защитную решетку. Нетерпеливыми, дрожащими руками он стал отвинчивать гайки, но вдруг за спиной у него раздался предостерегающий крик, потом другой, третий — и вслед затрещали выстрелы. Коротко ахнув, Гордон качнулся вбок и вцепился пальцами в стальные прутья клетки. Еще мгновение, и он рухнул бы на каменные ступени, но чьи-то руки подхватили его, осторожно опустили вниз и перевернули навзничь. И тогда он увидел лицо и услышал голос того, кто над ним склонился.

— Гордон — ты! — Казалось, вся душа изошла в этом возгласе.

— Брат мой Зейн! — сухими, опаленными болью губами прошептал Гордон.

— Но эта одежда! — вскричал бахразец, схватившись за комбинезон, с таким вызовом надетый Гордоном. — Разве я мог думать, что это ты? Брат мой! Брат мой!

Гордон чувствовал, как Зейн лихорадочно ощупывает его тело, отыскивая раны, старается уложить его удобнее, выпрямить сведенные судорогой ноги. Оттолкнув руки Зейна, он с трудом выговорил: — Ты все во мне разворотил, друг! — И, не выдержав усилия, впал в беспамятство.

Но даже в эти минуты, когда все безнадежно путалось в его мозгу, он ясно сознавал, что физически он уже умер или во всяком случае умирает. Из подспудных глубин сознания вырывалась горькая мысль о том, что какая-то одна светлая нить еще связывает его с жизнью — даже когда он в забытьи, даже когда эта нить не ведет никуда, кроме смерти, даже когда она прячется и теряется в беспорядочном буйстве бреда. Ничего не могла прояснить эта живая нитка, только позволяла удерживаться на грани полного распада сознания, только помогала сносить невыразимую боль бесчисленных молниеносных вспышек в мозгу, когда в одном коротком мгновении повторялась вся прожитая им сознательная и бессознательная жизнь. Потом опять настала ясность, и он решил, что это разум в последней попытке уцелеть ведет тело сквозь строй воспоминаний, воскрешая не с плавной последовательностью сна, но в жестоком нагромождении мельчайших деталей каждую частицу каждого мгновения каждого акта бытия. Какая мука! Какая нестерпимая мука! Но это страдания разума, а не тела. И смерть — лишь исход этих страданий. Смерть — это взрыв, который уничтожит разум и завершит его агонию.

В этом была надежда, но надежда не оправдалась, потому что сознание вернулось к нему в тот самый миг, когда он понуждал его рассыпаться впрах, чтобы все было кончено.

Первое, что он увидел, было лицо Зейна, и он повторил устало и горько: — Ты все во мне разворотил, друг.

— Твоя одежда! — твердил бахразец, мучительно стараясь объяснить то, что произошло. Гордон видел, как он потрясен. — Разве я мог думать, что это ты, Гордон?

— Теперь конец, Зейн, — сказал Гордон, и тут он увидел Хамида, который держал его руки в своих, и почувствовал, что лежит на чем-то вроде дивана, — очевидно, в одном из помещений электростанции, судя по сводчатому потолку и проводам, тянувшимся вдоль стен. Он шевельнул головой, стараясь повернуться к Хамиду. — Вот ты и освободился от меня, Хамид, — сказал он с бледной усмешкой.