М7

Она будет повторять слово «прости» как скороговорку, как католические литании, как алфавит в первом классе, пока нижняя губа не задрожит от холода и ужаса. Мужчина улыбнется и, взяв за ледяную ладонь, притянет девушку к себе. Она еще раз прошепчет «прости», а потом ляжет в длинной шубе из шиншиллы в грязное дорожное месиво из снега и соли, коснется его прохладных губ с привкусом крови, далекого кофе и сигарет.

И они будут целоваться до приезда скорой. В голове будут крутиться слова из фильма «Богиня»: «Любовь ― это не мясо, но что-то кровавое». Мужчина поясницей растопит снег, а заодно и сердце одной из двух девочек, встретившихся взглядом в высотке на Котельнической набережной.

Другая же... будет лежать на горчичного цвета софе с потертыми оборками и шатающейся спинкой, листать раритетное издание «Христос и Антихрист» Мережковского. Но где окажется Сабина, а где Катя, определит жребий... Им судьбой заложены увесистые камни и преграды на извилистой тропе под названием М7, и на потрескавшемся асфальте детским почерком выгравировано: «Палач и жертва. Жертва и палач».

М1. Мечты

Мечты наших родителей: несбывшиеся

1985–1991

В том тоталитарно-наивном мире правила партия, цензура и джинсы Levi’s. Еще не играл «Ласковый май». И постоянно рождались дети, а сам демографический бум начала восьмидесятых походил на бравый марш молодых матерей под Ricchi e Poveri. В восьмидесятые Екатерины не называли себя «Кейт» и «Кати», а имя Емельян звучало гордо, да и сама жизнь еще не укладывалась в пластмассовую коробочку с экраном и встроенным модемом.

Катя Григорьева родилась в хорошей добропорядочной семье с корнями, фамильным достоянием, дедом-академиком по отцовской линии. Сейчас ее даже по паспорту зовут Кати Григ, а о семье и происхождении она никому не рассказывает. Говорит, что одна у мамы. И мама у нее одна. Как они вдвоем смогли за четверть века растерять семью? Ведь все так хорошо начиналось. Приветливый кумачовый флаг с серпом и молотом и халявные поездки в санаторий «Морская жемчужина» в Юрмале, сосны, окаймленные янтарем, журнал «Иностранная литература» и маленький ребенок. Мать Кати была счастлива. Они с мужем мечтали поменять свою комнату в коммуналке на Таганке, где ютились с бабушкой Кати, на полученную от государства небольшую квартиру в Балашихе или Люберцах. Отдать ребенка в только построенный из бело-голубых панельных блоков детский сад ― такой же, как сотни и сотни тысяч соседних. Потом в школу ― панельную пятиэтажку, как и во всех дворах. И дать все то важное и обязательное, о чем печатали в газете «Советская культура». Виной тому пропаганда теории равенства и единства.

Мечта любого родителя СССР ― скопить пухлую пачку рублей, нанять усатых репетиторов с проседью, подготовить ребенка к поступлению, если повезет, то в МГУ (тут родителям Кати можно было не беспокоиться), обязательно на естественнонаучный факультет, и тем самым интегрировать чадо в любое общество.

И все шло по накатанной. Квартиру дали. В детский сад устроили. Только вот перестройка грянула и смела все мечты одним ударом шара для боулинга и сигаретами Marlboro ― пришли бренды, тренды и террор. Отец Кати, профессор Института органической химии, уехал тогда на заработки за бугор. Еще в конце 1990 года пару раз прислал денег в иностранной валюте и пропал, оставив после себя прощальное письмо и двести марок. Кати не успела расплакаться в прихожей, стоя коленками на ворсистом коврике с криками «Папа! Не уходи», вцепиться в засаленные чемоданные ручки и перегородить проход или просто подарить рисунок гуашью с тремя человечками, дружно держащимися за руки. Отец исчез так, как будто его никогда и не существовало. Прочерк в свидетельстве о рождении и бесхозные тапки в передней.

Он оставил только одно воспоминание ― конфеты «Мишка на севере», и каждый раз, когда Кати оказывалась в кондитерском отделе возле прилавка, у нее противно сосало под ложечкой. Но с возрастом она научилась списывать это гнетущее чувство на голод.

Вскоре после того, как Кати с матерью, на тот момент домохозяйкой, остались одни, с едой стало трудно ― мало того, что бесконечные очереди за макаронами и сахаром, так и на свежие овощи денег не хватало. Только заглянуть на Рогожский рынок, напробоваться квашеной капусты из пластиковых тазов, купить скромный кулек той, что с клюквой, и если оставалась «копеечка» в кошельке ― пару мандаринов для дочери. Неделями ужинали черным хлебом с сайрой или шпротами, по одной консервной банке на вечер, а на обед по выходным баловали себя варениками с картошкой, иногда со сметаной, а иногда просто с луком, жаренным в масле. Варили компот из замороженной смородины, дачной, родной, и вместо сливочного масла покупали маргарин.

Боролись гордыня и голод. Просить? Унижаться? Лучше сидеть у старой кухонной плиты и ждать лучшей доли. Надеяться, что Кати не запомнит этих скудных времен и не осознает бедности, а завтра случится чудо. Ну или послезавтра.

Ближе к новому году мать Кати взяли учителем физики в частную школу. Они продали квартиру в Балашихе и выкупили комнату в коммунальной квартире, где жила бабушка Кати, мужа которой забрали в Кащенко с прогрессирующей болезнью Альцгеймера. Так три поколения женщин оказались в двухкомнатной квартире.

Поменялись они с доплатой в свою пользу ― ее хватило на то, чтобы купить стиральную машину, обои и поставить только появившиеся в России пластиковые окна в одной из комнат, выходящей на Котельническую набережную.

Обои клеили сами. Плакали все трое втихаря. Каждая по своим причинам. Мать Кати из страха, что не справится и не сумеет одна вырастить дочь, бабушка по былому коммунизму и чувству защищенности, Кати по конфетам, куклам и просто тому, что слышала, как плакали все вокруг за закрытыми дверьми. И ждала лета, когда станет возможным спрятаться в дачном доме в поселке Никольское на М7. Забраться по хромым и дряхлым перекладинам на крышу сарая в дальнем углу участка и, греясь на теплом от полуденного пекла рубероиде, предаваться наивным мечтам о чуде материального характера. Так, наверное, зарождался ее цинизм. Единственное, где она позволяла себе быть романтиком ― в уединенных мечтах о деньгах и лучшей доле. Странный и дикий парадокс.

Когда нужно было устраивать Кати в школу, мать решилась, наплевала на гордость и позвонила свекру-академику, тот сказал, что Кати он внучкой не считает, уповал на то, сколько воды утекло, и пожелал удачи. Текст был настолько лжив и омерзительно гладко продуман, что вкрадывалась мысль ― его произносили не в первый раз, и где-то на дне ящика старинного письменного стола, обитого зеленым сукном, лежала записанная речь для отказа бывшим родственникам.

В семье отца Кати было много скелетов в шкафу и свидетельств о разводах. Однако это не мешало ее членам на мероприятиях и научных пиршествах, не поведя усом, не дрогнув и не разлив бокал, доверху наполненный хванчкарой, заявлять: «Семья Григорьевых славится тем, что в ней не было ни одного развода». Да и Кати в этой семье не было. Иванка новую родит.

Сколько холода и безразличия было в этой минутной телефонной беседе. Нет, мать Кати не надеялась на сочувствие, сострадание или чувство вины, но на человечность... Им же звания давали... Заслуженных, верных.

Прикрываясь заслуженными и верными героями труда, Григорьевы служили самим себе. Не детям. Те пусть сами.

Григорьевы умели аккуратно и уместно кичиться связями и знакомствами, тут им пропуска в Малый театр выписали, там на балет в Большой пригласили как членов АН CCCР. Если нужно было нарядиться ― они доставали из секретера в спальне музыкальную шкатулку с танцующими испанками, в движении похожими на крутящихся дервишей, и поднимали со дна чеки Внешпосылторга, клали в кармашек и под покровом вечера шли в «Березку» на Пятницкой.

Кати поступила в английскую спецшколу. Сама. Без взяток, протекции и валюты. По уму.