Страница 49 из 145
– Ладно, скажл им, я сейчас выйду, а ты чаю подай, пускал они пока чаю попьют.
«Неужели это она про Распутина говорит „они“», – удивилась про себя Машенька. Аделаида, видно, не сомневалась, что подруга не может не понимать, кто ее спрашивает. Она прямо обратилась к Машеньке:
– Коли не хочешь, не выходи, сердечко мое. Я от него скоренько отделаюсь.
Но Маша тоже поспешно оделась и вышла в зимний сад вместе с Аделаидой. Посреди зимнего сада на столе под пальмой кипел небольшой самовар, а с Распутиным пил чай, как сам Распутин, с блюдечка, не кто иной, как Платон Демьянович Чудотворцев. «Вот почему „они“», – мелькнула мысль в Машенькиной головке. Маша вспомнила потом, что Распутин был одет, как в свою последнюю ночь, в белую рубашку, вышитую васильками, а подпоясан он был малиновым шнуром. Видно, он имел обыкновение так одеваться, отправляясь в гости в ту осень и в первые недели зимы, еще предстоявшие ему Гораздо более странным показалось Машеньке, что Платон Демьянович одет как-то уж слишком по-домашнему Галстук на нем был белый с черным, но пиджак был не надет в рукава, а лишь накинут на плечи, словно какая-нибудь кацавеечка. При свете ароматических свечек волосы Чудотворцева нежно отсвечивали цветом ландышей, благоухавших вокруг. «Иначе, как седым, я его не видела», – говорила тетушка-бабушка. А тогда она подумала, что невольно ввела в заблуждение свою maman насчет отсутствия мужчин в квартире Аделаиды. Похоже, Чудотворцев, частенько наезжая из Москвы в Петербург, проживал в одной из комнат просторной Аделаидиной квартиры, где и работал над своей книгой «Философия танца», а также над либретто балета «Любовь и Параскева». Он мог быть в квартире и тогда, когда подруги упивались блаженно безнадежными уроками. Нечего и говорить, что Машенька была знакома с Платоном Демьяновичем, частенько навещавшим ее маменьку когда с Аристархом Ивановичем Фавстовым, а когда и сам по себе. И с Распутиным Машенька была знакома. Екатерина Павловна верила в его мистическую силу хотя и предпочитала своей веры не афишировать, но она умоляла старца помолиться за упокой души воина Александра. К себе приглашать Распутина Екатерина Павловна стеснялась или не отваживалась, зато охотно бывала в домах, где он бывал, и не только сама с ним познакомилась, но и Машеньку подвела к нему за руку, не повлияет ли старец на строптивую дочку И Распутин заметил Машеньку, более того, отметил ее, а княгиню успокоил: «Не тревожься о ней, барыня-сударыня; дочка твоя будет шелковая, вот как этот шнурок», – сказал он, поигрывая своей малиновой опояской.
– A-а, вот и Мария пожаловала, – сказал Распутин и даже блюдечко с недопитым чаем на стол поставил. – Марии-то нам и не хватало. Марфа, скажем, у нас есть, и печется она о многом, но Марфа без Марии ничто, да и Мария без Марфы ничто; Мария благую часть избра, яже не отымется от нея.
Я всегда вспоминаю эти слова Распутина, когда перечитываю «Ключи Марии» Есенина, где в эпиграфе говорится, что Марией на языке хлыстов шелапутского толка называют душу. А Машенька сразу догадалась, что Распутин говорит о Марфе Бортниковой, чьим щедротам, по слухам, Аделаида была обязана и роскошной квартирой, и возможностью ставить собственные балеты. Маше показали Марфу Бортникову на премьере балета «Поэма экстаза», в котором Аделаида выступала не только как балерина, но и как хореограф. Марфа ходила всегда в темном шелковом платье, высокая, статная, тяжелые, темно-русые косы были обмотаны вокруг ее головы. «На такой косе удавиться можно», – сказал тогда неподалеку от Машеньки неприязненный женский голос. «И давно бы пора», – отозвался другой. «Исходила младешенька все луга и болота», – как бы угадав Машины мысли, запел Распутин тем низким приятным голосом, который упоминают мемуаристы. Когда Распутин допел до «злой раскольницы», он подмигнул Аделаиде, и ту слегка передернуло.
– Великий философ простоты, – сказал Чудотворцев.
– Ну, какой я философ, – отозвался Распутин, – я философ, пока я Зеленому подвержен.
Маша подумала сперва, что под Зеленым Распутин подразумевает Аделаидин зимний сад, уподобляя его, быть может, райскому саду. Но о своей приверженности Зеленому Распутин говорил не только Машеньке. Эти слова Распутина впоследствии по-разному истолковывали. Кое-кто усматривал в Зеленом зеленого змия, другие предполагали несколько позже, что это зеленые человечки, пришельцы из космоса. Я слышал даже гипотезу будто зеленые, воевавшие во время Гражданской войны и с красными и с белыми, предсказаны или накликаны Распутиным. Но Марья Алексеевна настаивала на том, что, говоря о Зеленом, Распутин глаз не сводил с Чудотворцева при всех его сединах. Празелень, что ли, патриархальная ему в них виделась? Мусульмане, впрочем, знают, что Зеленым зовется Бессмертный, то ли ангел, то ли человек, и Машеньке даже почудилось, что, покосившись на Чудотворцева, Распутин то ли отхаркнулся, то ли буркнул: «Хызр!»
– Кощей Бессмертный! – усмехнулся Чудотворцев.
Мучительно сладостное уединение подруг было с тех пор омрачено ожиданием неизбежного чаепития с Распутиным и Чудотворцевым. Когда бы они ни вышли из девичьей горенки, Григорий Ефимович и Платон Демьянович неизменно сидели друг против друга за чайным столом в зимнем саду. Распутин величал Чудотворцева запросто: «Демыч», что иногда воспринималось как «Демонович». Если Аделаида выходила из девичьей горенки одна, он сразу накидывался на нее: «Постой, Ада-Лида, а где Манок? Манка давай сюда». Так что Машеньке не удавалось миновать чайного стола, да и трудно сказать, насколько она к этому стремилась.
И очень часто во время чаепития объявлялся князь Лик. Горничная так и докладывала о нем: «Князь Лик!» – но ни разу Аделаида не приняла его, а Маша знала: когда бы она не вернулась домой, там будет ждать ее князь Лик, заехавший якобы с почтительнейшим визитом к ее матушке.
Как только горничная в первый раз доложила о нем, Машенька сразу догадалась, кто это. По имени она мне его так и не назвала, все говорила «Лик» или «Ликочка», и я могу только предположить, не князь ли Феликс Юсупов то был, а тогда Мария Г. из его мемуаров – моя тетушка-бабушка.
Он и раньше заезжал к ним нередко. Машенькой князь Ликочка заинтересовался, когда ее исключили из Института благородных девиц за чтение маркиза де Сада. Молодой князь дал ей почитать «Портрет Дориана Грея» в оригинале («for exercise in English», – успокоил он маменьку). С тех пор он полюбил вести длинные, довольно рискованные разговоры с княжной, и Екатерина Павловна даже вообразила, что он в конце концов посватается к Машеньке. Но князь Лик женился на другой, а ездить продолжал. Осенью 1916 года его визиты имели вполне определенное обоснование и конкретную цель. Он предостерегал Екатерину Павловну от Распутина. Неожиданно эстет с причудливыми сексуальными наклонностями князь Лик превратился в консервативного патриота крайне правого толка, защищающего устои православия, самодержавия, народности. Он говорил о тлетворном влиянии Распутина при дворе, более того, на царскую семью, доказывал, что Распутин, быть может, сознательный или бессознательный агент иностранного влияния, подчиняющийся, по собственному признанию, зеленым и зелененьким, причем зеленые живут в Швеции.
«А не в Дании ли?» – должна была при этом подумать Екатерина Павловна, несомненно листавшая труд своего поклонника Аристарха Ивановича Фавстова о Рюриковичах и к тому же приближенного ко вдовствующей императрице, она же датская принцесса.
– Но вы-то, ma tante, уже знали кто на самом деле Зеленый. Вы сказали об этом бабушке Кэт?
– Не то чтобы знала, я только догадывалась, mon enfant. Не забудь, я была еще девчонка, и Ликочку боялась подвести, как и он меня. Да и были у меня какие-то смутные опасения. Поймите: Платон Демьянович у нас в доме бывал, и maman чувствовала к нему некоторую симпатию, и каково ей было бы узнать, что Платон Демьянович днюет и ночует у Аделаиды…
– Должно быть, князь Лик и рассчитывал на то, что она узнает…
– Похоже на то, mon enfant. Ему очень хотелось бы, чтобы маменька перестала пускать меня к Аделаиде, а просто наябедничать на меня Ликочка не мог, как и я на него; мы же с ним дружили.