Страница 35 из 145
Я смотрел фильм Иштвана Сабо «Дело полковника Редля» и вспоминал забытый всеми (или, может быть, не всеми?) меморандум-трактат моего деда. Полковник Редль, безраздельно преданный австрийскому императору, не поехавший на похороны отца, чтобы участвовать в параде, который должен был принимать император, оказался шпионом, работавшим одновременно на немецкую и русскую разведку. Когда это обстоятельство открылось, офицерский суд принудил полковника Редля застрелиться. Его агентурную деятельность обычно объясняют гомосексуальными наклонностями, что приписывают также оксфордским интеллектуалам, работавшим на советскую разведку. Иштван Сабо искусно маскирует свою трактовку полковника Редля. Его образ многозначен, что делает честь художнику. Для меня же практически нет сомнений: этот полковник славянского происхождения руководствовался тою же идеей, что Аристарх Иванович Фавстов. Он верил в союз трех империй, служил ему, как умел, и пролил за него свою кровь. Право, я иногда думаю, не Аристарх ли Иванович склонил его к сотрудничеству, по крайней мере, с русской, а может быть, и с немецкой разведкой, хотя у меня нет никаких доказательств, подтверждающих контакт между ними. Неужели полковник Редль заглядывал в рукопись моего деда?
Я уже упоминал о том, что меморандум Фавстова поступил в Министерство иностранных дел за несколько дней до начала мировой войны. Говорят, что меморандум лежал на столе у государя в час, когда государь узнал, что война объявлена. Не под влиянием ли этого меморандума Николай Александрович пытался остановить войну, когда узнал, что на стороне Австро-Венгрии в нее вступает Германия? Несомненно, Николай Александрович был оскорблен трактатом «Империя Рюриковичей», однако, зная натуру государя, можно предположить, что тем чувствительнее он оказался к аргументам политика, отважившегося на такую мистическую откровенность, и сама неутихшая боль от оскорбления не приглушила, а, напротив, обострила чуткость государя к подобным предостережениям. Но мировая война началась, и остановить ее было невозможно.
В путаных пророчествах Распутина отчетлив был один момент: замирение с Германией. Неужели и в этом угадывается влияние Фавстова? Я напрямик спрашивал тетю Машу возможно ли такое, и она только кивнула в ответ. До поры до времени она упорно не произносила имени Распутина, сколько я ни заговаривал о нем. Но Распутин был убит, а война привела к большевистскому перевороту, чуть было не написал, закончилась большевистским переворотом, но как раз Фавстов доказал, что мировая война не кончается. При Временном правительстве от Аристарха Ивановича все отвернулись, он же был противником Антанты, а на нее возлагались официальные надежды. Зато при большевиках возник негласный, но нарастающий интерес к Фавстову.
– Он мог эмигрировать, но об эмиграции слышать не хотел, – обронила однажды tante Marie.
– Эмигрировать? А куда? – не удержался я.
– Прежде всего, в свою Данию, в любую скандинавскую страну. Но и любая страна той же самой Антанты приняла бы его с распростертыми объятиями. Знал он много, ничего не скажешь. Но он остался в России.
– Из-за Екатерины Павловны? Или… или из-за вас?
– Вы слишком много себе позволяете, mon enfant. Ему здесь предложили работу.
– Какую работу? Кто предложил?
– Вырастешь, Саша, узнаешь, – процитировала она Некрасова. Характерно, что эта строка из поэмы «Дедушка».
Кое-что я действительно узнал. О дедушке вспомнили, когда начались переговоры о заключении мира с Германией. Вспомнил о нем, по-видимому, Троцкий. Разумеется, и речи быть не могло о привлечении бывшего царского дипломата к подобным переговорам, но Аристарх Иванович тайно присутствовал за кулисами переговоров, чуть ли даже не в Брест его брали, но так или иначе концепция Брестского мира вырабатывалась не без его участия. Говорили, будто доверие большевистских идеологов к Аристарху Ивановичу вызвано «Империей Рюриковичей» (в этом термине ученые марксисты усмотрели будто бы цитату из Маркса). Уже тогда в новейших событиях пытались усматривать аналогию с французской революцией: Романовы-де, подобно Бурбонам, свергнуты и уничтожены как узурпаторы, что обосновано как раз «Империей Рюриковичей». Слухи эти находили подтверждение в цареубийстве, но Аристарх Иванович до него не дожил. Недели через три после заключения Брестского мира его расстреляли. Конечно, расстрел мог объясняться и происхождением, и прежней карьерой, и политическими воззрениями Аристарха Ивановича, но само сцепление событий заставляет предположить, что Аристарх Иванович Фавстов расстрелян за его роль в германо-российских отношениях и его расстрела потребовала чуть ли не сама эта роль.
Семнадцатилетнего Федю весть о смерти отца застала на улице. Аристарх Иванович отсутствовал несколько дней, но не было даже уверенности в том, что он арестован. Кто знает, может быть, его затребовали наверх для дальнейших консультаций, которые действительно могли иметь место, но закончились… расстрелом консультанта, – по-своему высокая, даже высочайшая оценка его деятельности. Неизвестный доброжелатель посоветовал Феденьке не возвращаться в квартиру, проводил его на вокзал и посадил в московский поезд. Возможно, это спасло Федю, но все, что было в петербургской квартире Аристарха Ивановича, пропало безвозвратно. Пропала библиотека с редчайшими изданиями, пропал архив, хотя у меня такое чувство, что где-то все это бережно хранится, и по запутанным следам дедова архива я как законный наследник до сих пор иду; правда, я ни на что не вышел, но подозреваю, не заглядывает ли в этот архив иногда тот же Всеволод Викентьевич Ярлов со своими референтами из ПРАКСа. Разумеется, пропала и квартира. Когда Федя через несколько лет наведался в Петербург, он убедился, что квартира теперь коммунальная и трудно даже определить, в каких комнатах жил он с отцом. Итак, Федя оказался в Москве, в чем был, и в своем все еще элегантном пальто нагрянул в Мочаловку к Екатерине Павловне Горицветовой. Та приютила его на несколько ночей, но дальнейшая жизнь в этом сугубо дамском гнездышке была невозможна, что понимал и сам Федя. Какое-то жилье подыскал Елистрат Касьянович, но Феде нечем было платить за это жилье. У него не было ни профессии, ни образования. Не писать же в анкете: «неоконченный Пажеский корпус». К физическому труду Федя был органически неспособен. Это был рыхлый темно-русый юноша среднего роста, изрядно отощавший, но проявляющий врожденную склонность к барственной дородности, как только питание хоть чуточку улучшалось, даже если, скажем, ему давали вдоволь картошки. Федя не унаследовал от отца лингвистических наклонностей, хотя как истый питомец Пажеского корпуса «по-французски совершенно мог изъясняться и писал». Но французский язык вышел из моды сразу же после Октября, так что не было спросу даже на частные уроки французского. На худой конец, Феденька мог давать и уроки немецкого, но в Мочаловке такие уроки давали слишком многие, а в Москве, вдали от княгини и княжны Горицветовых, он не мог найти пристанища. Единственное, к чему он оказался пригоден, была корректорская работа, и Федю несколько раз устраивали в издательства, откуда его обычно увольняли, когда вдруг давала себя знать приверженность к старой орфографии, от которой Федя никак не мог отвыкнуть. Федя чувствовал в себе призвание поэта и все никак не мог понять, почему ни одна его строка не увидит света при большевиках, ведь он же против большевиков не пишет. У Феди Фавстова был грандиозный замысел: написать исторические хроники, но не из английской истории, как Шекспир, а из русской, вернее, представить в поэтических драмах всю русскую историю. Этим замыслом Федя будто бы поделился с великим князем Константином Константиновичем (он же К.Р.), прочитав ему отдельные сцены из драматического действа «Святая Ольга», и К.Р. благословил его на дальнейшее, как Державин благословил Пушкина. Мистерией «Святая Ольга» должны были начинаться исторические хроники Феди Фавстова, а заканчиваться они должны были «Старцем Григорием», где представлено убийство Распутина.