Страница 142 из 145
– А потом? Будут ли, например, выборы?
– Вот о чем вы беспокоитесь! Не ожидал от вас. Как и до сих пор, будут выборы, но не будет выбора. Все равно избран будет наш человек. Другого мы не допустим.
– Виленин Владиславович Типунов?
– Хотя бы. Он наш человек, человек государев.
– Государев? Кто же государь?
– ПРАКС. Кто же еще? Соборное самодержавие – вот сокровенная суть ПРАКСа. Любому нашему человеку мы можем доверить всю полноту власти, потому что власть над ним у ПРАКСа.
Этого я не ожидал. Я молчал.
– Что же вы не спрашиваете о самом главном? – продолжал Ярлов. Всех, на кого мы рассчитываем, я спрашивал, согласны ли они на главное. Наш человек не боится крови. Вот главный признак нашего человека. Таким образом, главное – это смертная казнь. Вы услышите, какой радостный вопль поднимется, когда мы возвестим, что смертная казнь увековечивается. И тот, кто обрадуется этому будет прав. Смертная казнь – сакрализация человеческой жизни. Отказ от смертной казни – безразличие к человеку, чего человек не выносит. В смертной казни отказывает человеку тот, кто не верит в бессмертие души, в воскресение мертвых. А внутри социального организма смертная казнь – лишь целительная ампутация, при которой ампутированный член регенерируется, реинкарнируется. Существует, наконец, оргазм смертной казни. Вырастают же под виселицами мандрагоры от спермы, изливаемой повешенными. Итак, согласны ли вы с ПРАКСом в самом главном?
– Нет, – твердо ответил я.
– Рассчитываю переубедить вас в ближайшее время. А теперь я настрою для вас телевизор. Утром пораньше просто включите его, и все. А теперь покойной ночи.
Ярлов ушел, оставив на шахматной доске расставленные фигуры.
Я долго не мог уснуть, забылся беспокойным сном лишь к утру и проснулся позже обычного. Немедленно я включил телевизор. Сон тут же как рукой сняло. На экране двигались танки, двигались неуклонно, неумолимо, безостановочно. Долгое время я обращал внимание только на улицы, по которым они двигаются. У меня сложилось впечатление, что танки занимают позиции по всей Москве. Удивляло отсутствие комментариев. Потом голос диктора с деланым спокойствием произнес: „Ввиду чрезвычайных событий происходит передислокация бронетанковых войск“. И сразу же вслед за этим объявлением по экрану поползли титры: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ В первый раз я увидел это слово на экране телевизора.
Передвижение танков сменилось на экране православным церковным богослужением. Молодой подтянутый епископ, носящий церковное облачение как военную форму, торжественно возглашал: „С нами Бог!“ И тут же по экрану побежали те же титры: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ Я подумал, всели зрители знают, что такое ПРАКС. Через некоторое время голос за кадром призвал население сохранять спокойствие и объявил, что поддержание общественного порядка гарантируется. Затем по экрану снова поползли танки в сочетании с титрами: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ Становилось скучновато, но я подумал, что скука – необходимая принадлежность этого действа, если угодно, его цель. Скука подтверждала, что все остается по-прежнему.
Я спохватился и посмотрел, по какому каналу это все показывают. Обозначение канала я нашел не сразу. В левом углу экрана еле различалась цифра 0. Итак, это был нулевой канал. Мне очень хотелось посмотреть, что показывают по другим каналам, но я боялся, что потом не найду нулевого, никак не обозначенного на пульте.
А танки все шли, шли, шли, перемежаясь церковными богослужениями, трогательными пейзажами, милыми заброшенными деревушками, памятниками православной архитектуры, мимо которых тоже шли танки. Теперь уже и на танках можно было прочитать: „ПРАКС“.
Внезапно зрелище оживилось. Стали показывать телешоу с голыми девицами всех цветов кожи. Зазвучала мелодия марша демократической молодежи, впрочем, без слов, но старшее поколение помнило слова: „Дети разных народов, мы мечтою о мире живем“. Я понял, что это идет телешоу Гансинского „Союз нерушимый“. Вдруг на эстраду выбежали молодые люди обоего пола в спортивных костюмах, иногда просто в трусах. Они держали в руках пучки березовых прутьев. На прутьях кое-где сохранились листья, так что пучки походили на банные веники. Но, как выяснилось вскоре, это были розги, которыми новоприбывшие принялись хлестать участниц телешоу. Хлестали напоказ, но, по-видимому, хлестали больно, так как слышались взвизги, не лишенные, впрочем, эротизма. Трудно сказать, во что превратилась сцена: в баню, в застенок, или шло всеобщее радение; было непонятно, кто кого хлещет. Но вот к микрофону подбежала голая дива и завизжала: „Грешна! Грешна! Грешна!“ Хлипкий юноша в трусиках хлестнул ее еще раз, на нее накинули серую хламиду, а юноша сказал: „Иди и больше не греши!“ Участницы телешоу подходили к микрофону одна за другой, покаянно визжали и уходили со сцены в серых хламидах. Правда, казалось, что некоторые возвращаются, голые, их опять секут, и вся процедура повторяется, пока по экрану бегут титры: „ПРАКС… ПРАКС… ПРАКС…“ „Прах-с“, – впервые мелькнуло у меня в голове, и я удивился, как это не приходило мне в голову до сих пор.
Потом показали Красную площадь. Туда также вышли молодые люди, слишком легко одетые для поздней осени. В воздухе заметны были снежинки. Вышедшие на площадь неумело размахивали метлами, лопатами и вилами. Они выметали, ворошили, отвеивали что-то невидимое. „Прах-с“, – повторили про себя. А подметальщики, ворошилыцики, веяльщики начали что-то ритмически выкрикивать. Наконец, я расслышал, что, занятые своим таинственным делом, они кричат: „Меро-вей! Меро-вей! Меро-вей!“ А на экране все те же титры: „ПРАКС! ПРАКС! ПРАКС!“
Вдруг сборище сбилось с ритма и, толкаясь, поспешно, чуть ли не в панике покинуло площадь. На Красную площадь входили танки, как будто сюда-то они и двигались. На танке ехал Ярлов в кожане, с непокрытой лысиной, с курительной трубкой в руке на манер Сталина. На танке было написано красными буквами: „ПРАКС“. Танк остановился напротив мавзолея. Я думал, что Ярлов поднимется на мавзолей, но он остался на танке.
– Товарищи! – размеренно произнес Ярлов. – Октябрьская революция продолжается. („Все-таки продолжается, – подумал я про себя. – По Фимченко, она только начинается“.) Да, революция продолжается. Мы сбросили ненавистный гнет заокеанского владычества. Мы выпалываем ядовитые плевелы сатанизма, заполонившие русское поле. Объявляю вам, товарищи! Смертная казнь возвращается! Мы за смертную казнь!»
Голос Ярлова потонул в ликующем реве. Танк с Ярловым поехал дальше. Только на его лысину была водружена казацкая папаха. Танк Ярлова показывали то на той, то на другой улице. Танк останавливался, и Ярлов возглашал: «Смерть сатанистам!», «Смерть мондиалистам!», «Смерть паразитам!». Вскоре, впрочем, Ярлов начал повторяться и все чаще просто кричал: «Смерть! Смерть! Смерть!» – и толпа хором ревела: «Смерть!». Только на Пушкинской площади Ярлов счел нужным расшифровать свою магическую аббревиатуру. Перед памятником Пушкину он снял папаху и торжественно провозгласил: «Товарищи! Православно-коммунистический союз вернет смертную казнь!» И толпа заревела: «ПРАКС! ПРАКС! ПРАКС!»
Тут произошло нечто совершенно невероятное. Не надевая папахи, Ярлов объявил: «Товарищи! Соотечественники! Православные! Слово предоставляется патриарху отечественной философской мысли профессору Платону Демьяновичу Чудотворцеву». И на танке рядом с Ярловым оказался Платон Демьянович. Я понял, что самое главное, для меня по крайней мере, совершится сейчас.
Трудно было представить себе место, менее подходящее для Платона Демьяновича, чем танк. Кроме того, кто лучше меня помнит дату его смерти. И все-таки я не сомневался, что на танке Чудотворцев. «Сестра! Сестра! – слабо крикнул я. – Клавдия!» Но она не шла, а Платон Демьянович говорил:
– Товарищи! – обратился он к толпе, как привык обращаться к своей аудитории за долгие годы советской власти. – Помните ли вы, Кто сказал: «Царство Мое не от мира сего»? – (Толпа молчала. Я не расслышал никакого ответа, а Чудотворцев расслышал, или непревзойденный мастер диалога сделал вид, что расслышал.) – Да, это сказал Христос. Тот, Чье царство не от мира сего, смертью смерть попрал. Так что же еще можно сказать о смерти после того, как Он воскрес?