Страница 23 из 44
Карл поставил пустую бутылку под стол — на Софью водки не хватило. Ну и хорошо — вроде бы и не очень пьян. Зажечь телевизор и посматривать на часы — ждать Танечку. Он встал и включил чайник. Зазвонил телефон. Дальний высокий голос, — чувствовалось, что из глубокой тьмы, — напряжённо прокричал в телеграфном стиле:
— Я — проездом. Приходи завтра ровно в полдень в метро Китай-город под башкой. Это Плющик.
«Не забыть бы», — Карл написал на листке календаря: «Плющ. Полдень».
По телевизору показывали аномалию: на севере Африки выпал снег. Сиреневый негр на крупном плане был так ошеломлён, что заговорил по-русски.
Утром кричала кошка. Твёрдо расставив все четыре лапы, упёршись невидящим взглядом в батарею центрального отопления, она кричала протяжно, с глубоким разбегом, голосом, рассчитанным на всеуслышанье.
— Время пришло, — оповещала она, — и теперь вы узнаете, что я о вас думаю.
Карл с отвращением открыл глаза и посмотрел на часы. Десять. Потянулся за тапком, чтобы швырнуть в кошку, но изнемог. Закрыл глаза и стал считать крики. Когда-нибудь это же кончится. После пятнадцатого кошка опомнилась, нежно спросила: «Мяу?» и ушла в кухню. Карл поплёлся следом — пересохло во рту, вспомнил вчерашние телефонные разговоры и поморщился. Что-то было хорошее… Ну да, Плющик. Выходить надо через час. Успеваю.
Где-то слева или справа, — не разберёшь, в блочных домах стороны света не определяются, ни к чему, — затрещала дрель. И тотчас же сверху, перекрывая дрель, закричал Окуджава.
Сосед, алкоголик в завязке, аккуратно, раз в полгода, срывался и грузил голос совести трех поколений децибелами, искажающими суть.
— Возьмёмся за руки, друзья, — угрожал Окуджава, — и теперь вы узнаете, что я о вас думаю…
В метро Карл почувствовал запоздалое волнение перед встречей. Значит, Плющик всё-таки собрался в Одессу. В начале октября там хорошо. Вода ещё не остыла, тёплое ватное солнце стоит над побелевшими клёнами, луна взлетает из-за моря, лёгкая, как одуванчик…
Если он проездом, сколько у нас времени? И почему Китай-город? Центр, понятно. И башка — бюст революционера Ногина, — одна на всю Москву. «Там на Маросейке, — вспоминал Карл, — года два назад была забегаловка, где рюмка водки стоила тридцать рублей. Не надо о водке. Но там есть и пиво…»
Под башкой стояли люди и читали газеты. Странно, после беспокойных девяностых газеты в метро давно уже не читают, всё больше потрёпанную Маринину или мятую Устинову, но здесь, на традиционном месте встречи, стереотип, что ли, срабатывает…
Девочка с голым, не по сезону, пупком, листает какой-то глянцевый гламур. Перетекали с линии на линию серые, чёрные и разноцветные люди, грохотали поезда, Карла укачивало, появилось ощущение другой реальности, где не было места ни Плющу, ни ему самому. Он поглядывал на часы: двенадцать пятнадцать, двенадцать тридцать… В без двадцати час стало ясно, что Плюща не будет, может и не было вовсе, но сделать усилие и уйти было трудно.
Ровно в час он собрался и вытолкнул себя на Маросейку. В забегаловке, не поинтересовавшись, почём теперь водка, он медленно, но без удовольствия выпил кружку пива.
Глава седьмая
1
Плющ, не просыпаясь, привычно протянул руку, но тут же одёрнул и проснулся — ладонь легла на что-то упругое и холодное.
Бирюзовая резиновая грелка в виде рыбки лежала чуть пониже соседней подушки.
В последнее время Снежана взяла себе моду: уходя на работу, оставлять вместо себя горячую грелку.
Плющ помалкивал: это было глупо и трогательно, но витало при этом ощущение подвоха, дуновение, знакомое и неприятное, как запах чеснока в автобусе.
На этот раз он проснулся позже обычного и от грелки веяло отчаянным, подземным холодом.
— Нет ничего страшнее, — думал Плющ, разглядывая легкомысленную раздутую рыбку — труп воды, мёртвый натюрморт, смерть после смерти.
Ещё недавно мысли о смерти Плюща не трогали — ну, шестьдесят, так шестьдесят, были же Ренуар, и Клод Моне, Тициан, наконец. Но хронический кашель курильщика приобрёл в последнее время пугающую интонацию, и Константин Дмитриевич всё чаще смотрел с бессмысленной тоской в белое небо.
На самом деле, в умирании нет никакой прелести. Ничего творческого. Это даже не поступок. И стоило ли всю жизнь отстаивать свою отдельность, чтобы тебя в конце сгребли под одну гребёнку. Это даже не событие, в том смысле, что нет ни сюжета, ни драматургии, ни торжественной кульминации, когда захватывает дух обратный отсчёт: три, два, один — старт! Нет никакого старта, только раздражение, страх и стыд.
Вздохнув, Плющ решил вспомнить о хорошем. Хорошее было: бизнесмен Надежда заказала три резные рамы, рамы готовы и сегодня их заберут. Интересно, сколько она заплатит.
Он прошёлся по мастерской и сел в кресло. Плющ садился в него, когда пребывал в замешательстве, и приходил в себя, глядя на этюд Кандинского, писанный с натуры в ученические годы.
Этюд этот он приобрёл давно, на Староконном рынке, выменял на карманный «мозер» без стрелок. При этом продавец Кандинского обещал Плющу небольшого Шикельгрубера, то есть Гитлера, если Костик достанет ему «брегет» в приличном состоянии.
Во были времена! Всего-навсего лет тридцать тому назад.
Серый бережок и розовое море Кандинского на этот раз отозвались в Плюще острым приступом тоски и неприкаянности. Из кухни потянуло печальным запахом гниющих водорослей. Константин Дмитриевич выморгал слезу и удивился себе:
— Ну, ты даёшь, Плющик.
Дело не в натурном пейзаже, это скоро понял и сам Кандинский — с натуры писать — только пачкать. Художник и натура существуют параллельно и самостоятельно, подпирая и уважая друг друга.
Так в чём дело? Неужели и вправду поддаться уговорам и двинуть в Одессу? Карла, судя по всему, не поедет. Конец сентября на носу, а от него ни слуха, ни духа. Что-то он сторонится прошлого. Не нам судить — может, зажрался, ничего страшного. Человек, у которого новые зубы, имеет право на особое мнение.
Стукнула дверь, и заявился Паша.
— О, Криница, — обрадовался Плющ, — Ты, как всегда вовремя. Как ты здесь? Ты же где-то в дыре, у безрукого…
— Да там делов всего… шесть колец. Вырыли на раз. А безрукий, Константин Дмитриевич, оказался твой кореш, Борисыч. Только он не безрукий, разве что в технике. А так — просто не хочет. По барабану. Я, говорит, полжизни отпахал физически, и устал. Пальцы вон скрутило от цементного раствора.
— А, да, — вспомнил Плющ. — Мозаика — каторжная работа. Представляешь — леса шаткие, доски ненадёжные, навернёшься — только так. И ящики со смальтой таскать с яруса на ярус, килограмм по двадцать, и скакать всё время — вниз-вверх, иначе не увидишь, что ты там наваял. Хорошо, я вовремя соскочил. А скажи, Криница, — говорил он, — собирается ли в Одессу?
— Вряд ли. Квасит с местными мужиками по-чёрному. Куда ему.
— Ну, ладно, — с непонятным облегчением вздохнул Плющ.
— Дмитрич, извини, я пустой. Подумал — день только начинается.
— Как начинается, так и закончится. Всё в наших руках. Пошли на кухню.
«Окно надо помыть, — отметил Плющ, открывая холодильник, — совсем серое».
— Клёвая у тебя работа, Пашечка, — Плющ выпил и мечтательно приступил к рассуждениям. — Если порыться, сколько ещё нужно колодцев. И для прошлых людей тоже. В порядке реабилитации… или компенсации? Тьфу, совсем заврался. А давай, Криница, инсталляцию сделаем. В духе времени.
— Зачем?
— Нет, ты слушай. Давай, мы на моей могилке, — представляешь, жёлтая глина с белыми камушками, — поставим деревянную криницу. Сруб и журавль.
— Журавль, Костя, нельзя, — рассудил Паша, — слишком громоздко. Зачем лупить противовесом по клиентам… по скорбящим.
— Тоже верно. А жалко — красиво было бы. Ну, тогда ворот. Представляешь, приходит Карла с Кокой, крутят ворот, а из криницы в деревянной бадье — деревянный Плющик, ручкой машет. Маленький такой, меньше этого. Я вырежу.