Пастух своих коров

А весь город ржёт, думают — по пьянке. Навещали сначала, что-то даже приносили, а потом исчезли, растворились в жаре, высохли. Только Рыба приходил недавно. Положил заботливо гипсовую ногу себе на колени, долго что-то рассказывал, а сам вырезал на гипсе неприличное слово, белое на сером. Лонг пытался потом, кряхтя, с трудом дотягиваясь, затереть его пеплом от сигареты, но получилось ещё хуже. За этим занятием застукала его Соня, разозлилась, обозвала старым идиотом.

Словом, полный завал. Вовка — вылитый дистрофик, смотреть страшно, Соня побирается по знакомым, а сам — кому нужен в самостийной Украине сорокатрёхлетний историк Древнего мира?

И пить не хочется, если бы и было. Лонгу стало даже интересно: что будет, скажем, послезавтра? Должно же что-то быть.

Ну, прохохмил всю жизнь, душа общества, прокаламбурил, шмурдило лилось рекой, толпились весёлые тёлки. Что ж за это, убивать?..

Вошёл Вовка.

— Где мама?

— Скоро придёт. Посмотри там в холодильнике, она оставила. Хотя… дай костыль.

— Не надо, я сам.

Вовка покрутился по комнате, порылся в ящике стола, достал ластик, примостился на кровати и принялся стирать пепел с надписи.

— Дохлый номер, — усмехнулся Лонг. — Оставь, это про меня.

Вовка соскочил с кровати и подошёл вплотную. Боже, какой он бледный, и на море не с кем отправить.

— Папа, — попросил Вовка. — Сотвори «муху».

Лонг сложил два пальца в колечко, стал водить ими по воздуху, петляя и кружа, издавая при этом плотно сжатыми губами жужжание, богатое модуляциями, от высокого комариного звона до шмелиного гудения. Светлая муха кружила в полумраке комнаты, барражировала над Вовкиной головой, спиралью уходила ввысь, разворачивалась, вновь снижалась и внезапно села на Вовкино темя, резко смолкнув.

— Спасибо, папа, — серьёзно сказал Вовка.

— Дети подземелья, — фыркнул Лонг.

Пришла Соня.

— Две новости, — засмеялась она. — Одна плохая, а другая херовая.

— Давай, — согласился Лонг.

— Нам опять срезали зарплату.

— А вторая?

— В этом месяце опять не дадут.

— И правильно. Зачем человеку местечковая газета? Да ещё на русском языке.

— Интересно, — вздохнула Соня, — что же будет послезавтра?

Два долгих звонка раздались в прихожей. Соня пошла открывать.

— Если это Рыба — убью, — предупредила она.

В комнату вошёл Парусенко в шортах и зелёных войлочных тапочках. Светлая майка на животе слегка подмокла. Незагорелые, немного женские, слишком прямые его ноги были в шрамах. В руках у него, кроме палки, ничего не было.

— Опять новости, — сказал он, оценив ситуацию. — В конце концов, ноги — это по моей части. Вон, все жилы повытаскивали.

— Ты откуда такой взялся?

— Прямо с Салехарда. Нет, вру, неделю уже здесь, завтра улетаю.

— Так ты мне палку принёс?

Парусенко присел на кровать, слегка развернул гипсовую ногу, прочёл надпись и вздохнул:

— Соня, выйдем на минутку.

Они вышли в кухню.

— Ну что, в полной замазке?

Не дожидаясь ответа, Парусенко вытащил из кармана бумажник, достал стодолларовую купюру. Соня молча бросила её в карман фартука, крутнула головой и заплакала. Нарочито громко стуча палкой, Парусенко вернулся в комнату.

— И долго ты собираешься валяться? Пошли на море!

— Ну и шуточки у тебя, боцман.

— Какие шуточки, я на машине.

— Прямо Оле-Лукойле какой-то! — засмеялся Лонг. — Тогда Вовку возьмём.

— А как же!

— Идите, мальчики, идите, — заволновалась Соня. Чувствовалось, что ей хотелось остаться одной.

У парадной действительно стояла чёрная «Ауди».

— Ты что, аудитором заделался? — спросил Лонг, укладываясь на заднее сиденье. — Куда поедем, на Чкаловский?

— А куда же ещё! Я там был позавчера. Правда, наших никого нет. Лето.

— И слава Богу. Куда ни плюнь, везде наши. И всем подавай какую-нибудь хохму. Надоели, как собаки. Ты прямо на тачке с Ямала?

— Что я, дурной? С моими ногами… Я открыл здесь представительство. Ты когда-нибудь думал, что в Одессе не будет газа?

Машина въехала на маленькую душную площадку над обрывом. Парусенко достал из багажника складной брезентовый стул. С помощью Вовки, палки и костыля они спустились по крутой тропинке. Пляж был почти пустой, только несколько москвичей и их женщин сидели и лежали в сторонке.

Море было спокойное, маслянистое, чайки сидели на воде, задрав хвостики.

— И что, я буду сидеть в этом шиз-Лонге, как белый человек? — радовался Лонг. — Вовка, купайся, сколько влезет! Впрок!

Правда, всё походило на рождественскую сказку. Вот только…

— Добрая фея Парусенко! Что, Одесса так и будет без газа?

— Я ж за рулём, — поморщился Парусенко. — Ладно, Вовка! Вот ключи. Поднимись к машине, нажми эту пикалку. Возьмёшь в бардачке бутылку, дверцу захлопнешь, пикалку нажмёшь.

— Понял, — обрадовался Вовка.

Тепловатая гранёная бутылка виски «Рэд лейбл» так хорошо легла на ладонь.

— Вот я и на Лонг-Айленде.

Большая детская голова Лонга запрокинулась на тонком стебельке, острый кадык задвигался вверх, вниз…

Утро за задёрнутыми шторами снова было то ли пасмурным, то ли солнечным. Наверное, всё-таки пасмурным. Вошёл Вовка с открытой бутылкой пива.

— Вот, мама велела, когда проснёшься.

— А где она? — глотнув, прошептал Лонг.

— На кухне. Сидит.

Сознание прояснялось, но от этого было не легче.

— Вовка, я вчера сильно шухарил?

— Да как всегда. Почти, — правдиво и печально ответил Вовка.

— А что Парусенко?

— Да ничего. За гамбургерами меня посылал. И водой «Колокольчик».

— Ты хоть накупался?

— До посинения, — оживился Вовка. — Нет, правда, папа.

Вчерашнее постепенно складывалось из обрывков, ярких, цветных, пристально освещённых. Да, сидел он на стуле и говорил стихами. Нога чудесным образом перестала ныть, а гипс на другой, поломанной, так нагрелся, что пришлось поливать его виски.

Затем он пел что-то «за Одессу» голосом Утёсова, и москвичи поглядывали на него с интересом. Потом… Увещевания Парусенко, размахивание руками. По какому поводу… Что-то кричал москвичам. Лонг прислушался. Ну да, что-то вроде «Москалi, огиднi iстоти, зганьбили неньку Україну! Я вас ненавиджу! Рашн-пидарашн, гоу хом! Чемодан — вокзал — Россия! А Парусенку не слушайте, я — одессит, а он делавар недоделанный… Более того, я римский консул Ахулий!» Господи… Потом… Потом полз по-пластунски к воде, изображая раненого краснофлотца. Мокрый песок, лёгкая волна крупным планом. Тошнота, потом… Нет, не может этого быть. Может, может.

Лонг хлебнул пива.

— Вовка, а кто же нас… меня наверх вытаскивал?

— Два дядьки с Москвы, один здоровый такой. А Парусенко сзади шёл в тапочках.

— А дядьки не ругались?

— Не, смеялись, только немножко.

Вошла Соня.

— Вовка, иди гуляй, чем ты здесь дышишь!

Соня раздвинула шторы и распахнула окно. Волна горячего и золотистого, как виски, света перевалила через подоконник. Лонг уткнулся в подушку и застонал.

— Что-нибудь будешь? — спросила Соня.

Лонг помотал головой и сел.

— Парусенко — ладно. Но при пацане… и эта волна…

— А то пацан первый раз видит твои художества, — рассердилась Соня. — И всё. Кончай. Я могу жалеть тебя ещё… — Соня посмотрела на часы, — четыре, нет, три минуты. Дальше — самообслуживание.

— Тебе хорошо, — попытался повысить голос Лонг и не справился. — А я теперь морю в глаза смотреть не могу.

— О, о, о! — сказала Соня. — Ничего. — Она села рядом. — На следующий год приедет Парусенко и отвезёт тебя на лиман.

— Вот зараза, — рассмеялся Лонг и сотворил муху.

ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ

Предложение было неожиданным. Валера Брандгауз казался человеком хоть и легкомысленным, но пустяковым, вращался красавец-обалдуй среди хорошо одетых женщин и тёмных каких-то типов, то ли фарцовщиков, то ли валютчиков. Вращался он, правда, пассивно, скорее — вертелся, толкаемый потоками обстоятельств в лопасти своих широких плеч.