Тридцать шестой

Но это еще не самое страшное, ваша милость. Самое страшное впереди. Так что, по стаканчику?

И ведь все у него стало получаться. За что ни возьмется — все выходит как нельзя лучше. Впервые за долгие годы пошел к принципалу и потребовал увеличения жалованья. Что вы думаете? Повысили. И не просто, а вдвое. Мы переехали в новый просторный дом, где нашлась комнатка и куманьку Теодору, так что он не маячил целыми днями у меня перед глазами.

А мне справил новый камзол, штаны и туфли, так что когда я наконец соскреб с лица щетину, то даже сам себе понравился, такой щеголь! Хоть и без зубов да без пальцев, а все равно — приятно посмотреть на себя в приличной одежде и сытого. Кстати, питаться мы стали тоже лучше. Что ни день — то каплунчик или курочка, какие-то диковинные фрукты появились, но я их есть побаивался. А вот в вине мастер Генрих ничего не смыслил. Так что я его уговорил давать мне некую сумму, а я уж погребок наш заполню, чем надо.

Так что, хоть хозяин и стал нервным и раздражительным и почти все время злился, жили мы все же неплохо. Жизнь, ваша милость, весьма неплоха, когда утро начинаешь стаканчиком ароматного рислинга.

Стали появляться и дамы. И слава Всевышнему, а то я, грешным делом, начал подозревать своего благодетеля бог знает в чем, уж больно он аскетом жил. Даже про всякие гадости на них с куманьком грешил, чего там скрывать, слишком они неразлучны стали, да и никогда раньше мой добрый господин в интересе к женскому полу замечен не был. Но дамы — эти всегда появляются, как только пахнет жареным. В прямом смысле, конечно. Как у мужика завелись денежки — жди этих хитрых распутниц, это я по армейским походам хорошо знаю. Бывало, спустишь месячное жалованье в три дня, оглянешься — а их и след простыл, хохотушек-веселушек, и на улице они тебя уже не узнают.

Ну а тут именно что дамы — умели держать себя, такие чопорные поначалу, все с подходом, да ни слова в простоте, а потом, глядишь: вылитые наши маркитантки вроде тех, что были во французском походе. Ох и штучки, ваша милость!.. Но мы не об этом.

Да и у меня завелась подруга. Вдова каретника, в теле, красивая. Казалось бы, живи не тужи. Но это ж невозможно в наше-то время.

Тут-то и произошло страшное.

Мастер Генрих, который все больше становился похож на помешанного, рассказывал ученикам историю Троянской войны. Куманек, по своему обыкновению, сидел на самом последнем месте, а я пристроился в уголке да что-то починял, слушая хозяина.

Когда он дошел до того места, где в жену царя Менелая, Прекрасную Елену, влюбился Парис, сын троянского царя Приама, один из учеников спросил:

— Господин учитель! Вот вы говорите, она была прекраснейшей из женщин и что красоте ее завидовала сама Афродита. Но как мы можем это знать? Ведь вы же рассказывали нам, что эстетический вкус развит у всех по-разному, что даже народная мудрость гласит, мол, на вкус и на цвет товарища нет. Как же все единогласно признавали ее красоту?

— Глупости! — отрезал мастер Генрих. — Абсолютная эстетическая ценность существует.

— Да каким же образом? — робко переспросил студиозус. — Если мне нравится дочь бургомистра, а моему соседу — гувернантка герцогини, то каким образом мы можем сойтись с ним во взглядах на женскую красоту? Он может признать славной мою избранницу, я — его, но ведь мы отбираем именно того, кого отбираем. То есть у нас есть личный критерий…

— Вот зачем я на вас на всех трачу время?! — возопил мастер Генрих. — Элементарный вопрос частного и общего не в состоянии познать. Да, у вас, у болванов, разные критерии красоты, но основываются-то они на одном общем понятии соответствия идеалу! Разве это так трудно понять? И я говорю об идеале, а не о ваших слюнявых увлечениях. Вот таким идеалом в античном мире и была Елена Прекрасная. И чтобы доказать вам это, мои Фомы неверующие, сейчас перед вами предстанет она сама, чтобы вы смогли лично и по достоинству убедиться в ее идеальной красоте!

Что-то пыхнуло, запахло чем-то неприятным навроде серы, что ли, и посреди аудитории возникла — вот просто из ниоткуда буквально возникла! — женщина. Я так обалдел, что сначала мне показалась, будто она вообще голая. Потом рассмотрел, что она не то чтобы голая, но в такой прозрачной накидке, что можно считать, что и голая.

Похоже, она и сама очумела от своего появления в таком виде перед толпой молодых (и не очень) мужчин, во всяком случае, завопила так громко, что некоторым пришлось заткнуть уши. И вопила-то на каком-то тарабарском наречии, ну ни слова не разобрать. Я так понял, что это греческий, потому что хозяин говорил, что жила она в Греции, но не поручусь.

Вопила долго, визгливо, что называется — на одной ноте. Ну я-то с войны к бабским крикам привычный, всякого повидал да послушал, так что пока она орала, рассмотрел я ее.

Ну что вам сказать, ваша милость? Ничего особенного. Я б из-за такой на смерть не пошел бы, города жечь не стал бы и убивать поостерегся. Да и уводить от законного венчанного мужа не стал. Хотя греки, они ж вроде язычники? Худющая, ребра торчат, зад — никакой. Правда, талия тонюсенькая, как у благородных, а сиськи — вот те да, те красивые, здоровые такие, она сколько их ни закрывала руками, все равно все было видно. Волосы такие светлые, как у наших северянок, мордашка симпатичная. А в общем, ваша милость, ничего особенного. Краше видали. Хотя за дам можно и выпить, как вы? Ну, за дам!

А студиозусы сидят бледные такие, молчат, только куманек наш, как всегда, хохочет и в ладоши хлопает. Ну к этому-то все давно привыкли, никто уже не удивлялся. А хозяин подошел к Елене Прекрасной, приобнял ее и что-то зашептал в ушко. И она потихоньку стала умолкать, потом совсем замолчала и стала внимательно мастера слушать. Умел хозяин объяснять, ох, умел. Да и с языками у него было все в порядке, уж с латынью и древнегреческим — точно. Он ее, значит, за талию, за талию — да и увел. И не вернулся. Пришлось нам с куманьком одним домой возвращаться.

А тем же вечером за нами пришли.

Какой-то стряпчий из магистрата да два епископских охранника из швейцарцев. Здоровые такие, я как их увидел, сразу понял: сейчас что-то будет. Ну, меч-то у меня всегда под рукой, кинжал я к поясу приладил, ежели с двоими надо будет драться — незаменимая вещь.

Но все пошло как-то не так.

Хозяин как с Еленой пришел, так сразу же заперся у себя в спальне, и не было их не видно и не слышно.

Тут эти и явились.

Встречать их вышел доктор Теодор.

— Что вам угодно, господа?

— Нам угодно видеть господина Генриха Корнелиуса.

— По какому поводу, осмелюсь спросить?

— Об этом мы сообщим ему самому. Осмелюсь в свою очередь: а кем уважаемый господин приходится Генриху Корнелиусу?

— Мы в дальнем родстве. Иоганн, — обратился ко мне куманек, — сходи, позови Генриха, — и при этом так подмигнул, шельма, что мне все стало понятно.

Я поднялся к хозяину в спальню и осторожно постучал.

— Хозяин! Пора уходить! Там пришли из магистрата, похоже, за вами…

Дверь распахнулась, мастер Генрих просовывая руку в рукав камзола, поинтересовался:

— Теодор с ними?

— С ними.

— Пойдем.

Нет, не любил я «куманька», но должен признать, что позицию он занял грамотную. Гостей впустил в нашу узкую прихожую, а сам так встал, что путь в комнаты и перегородил. Теперь, случись драка, все будет решать не сила, а ловкость: развернуться в узком коридоре им будет негде. Если в силе мы швейцарцам, безусловно, проигрывали, то в ловкости могли посоревноваться.

— Ты готов, Генрих? — не оборачиваясь, спросил доктор Теодор.

— Да, — решительно ответил тот.

Ну эти ситуации мне знакомы. Но только я положил ладонь на рукоять меча, как дважды раздался короткий свист, как будто ребенок прутиком воздух рассек, и оба швейцарца тихо сползли на пол. А доктор Теодор уже прижал острие своей шпаги к кадыку стряпчего. Тот только хрипел от ужаса и смотрел на куманька широко раскрытыми глазами, боясь пошевелиться. А клинок потихоньку натягивал кожу на шее…