Тридцать шестой

— Да. Но таких нас много.

— Да нет, вас таких практически нет никого, — тихо пробормотал Иларион, но Прокл его услышал. А громко легионер сказал: — Так я тебе и предлагаю просто, быстро и максимально приятным способом вкусить это самое вечное блаженство! Что ж ты отказываешься-то, прости Господи?

Антоний покачал головой и плюнул в сторону легионера.

Чем дальше, тем больше по ходу разговора нарастало в душе Прокла странное чувство. Этот Иларион был вовсе не так прост, как показалось сначала. Веяло от него чем-то таким, не то чтобы неприятным, но внушающим опасение. Страхом от него пахло. Прокл после долгого ожидания мучений знал, как пахнет страх, и сейчас прямо-таки ощущал этот запах. Неожиданно стало заметно, что Илариону вовсе не весело, хотя он очень удачно изображал, как развлекается философской беседой с умными людьми. Что-то тут было не то. Ох, не то!

— Прекрасно! — продолжал тем временем странный легионер. — А вот если бы вам сказали, что те, кто будут наслаждаться напропалую, пустятся во все тяжкие, те, чьи самые потаенные, самые низменные желания исполнятся, — все равно попадут в духовный, идеальный, прекрасный мир, то сколько бы людей продолжало молиться и избегать соблазнов?

— Да уж остались бы такие люди, — ответил Антоний. — Но ты этого не поймешь. Потому что нет выше наслаждения, чем такое подвижничество. Ты считаешь, что гурман — это тот, кто жрет за обе щеки паштет из ласточкиных языков, а я считаю, что гурман — это тот, кто ест грубый хлеб, сделанный собственными руками, но приправленный искренней молитвой, осененный благодатью Господа. Ты считаешь, что упиваться властью над другими — это прекрасно, а для меня прекрасное — упиваться властью над собой. Ты считаешь, что нет слаще податливого женского тела, а я считаю, что нет слаще наслаждения укрощением плоти во имя великой цели.

— Ну да, — прервал его Иларион, — а как же род человеческий? Не будет продолжаться, коль скоро все плоть начнут укрощать.

— Глупости! — отрезал Антоний. — Всегда и везде найдутся те, кто извергнет семя во имя будущих поколений. Но нужны и те, кто, презрев плотские наслаждения, насладится духовным. Неужели эта простая мысль так тяжела для твоего понимания? И вообще, почему ты пришел именно ко мне, а не к бесчисленному сонму грешников, которые бы с радостью откликнулись на твое предложение?

— На какое предложение? — встрял Прокл.

Иларион отмахнулся:

— Грешники мне как раз ни к чему. Вот уж кто не нужен, тот не нужен. Потому я и пришел именно к тебе. Ибо ты есть тот, кому это все предназначено, но я никак не могу понять твоей логики.

— И не поймешь. Я тебе уже столько раз объяснял, а ты просто не хочешь понять.

— И не пойму. Если тебе это ничем не грозит — вообще ничем! — то почему хотя бы не попробовать пожить другой жизнью? Просто попробовать. Из интереса. Познать другие творения Всеблагого, посмотреть, как устроен мир, испытать власть над людьми — исключительно с самой благородной целью. Например, призвать как можно больше людей к посту и молитве во славу Его? Разве не этого Он хочет?

— Откуда я знаю, чего хочет Он? Мне Его пути неведомы. Мне ведом только мой путь. Им и иду. С какой стати мне его менять?

Антоний залез — в очередной раз! — в свою пещеру, давая понять, что разговор окончен.

Иларион молчал, глядя куда-то в сторону. Улыбка сошла с его лица, похоже, он над чем-то мучительно размышлял. Потом вытащил откуда-то шерстяной плащ, кинул Проклу.

— Ложись спать, Прокл. Завтра новый день. Хлеб будем печь. Вон там, у камней ложись, в пещере все равно места нет.

Всю ночь Прокл ворочался, то проваливаясь в спасительную дрему, то мучаясь самыми разными мыслями, то перебирая сказанное накануне и пытаясь понять, что бы это значило. Слышал, как выползал из своего убежища Антоний, что-то бурчал, забирался обратно.

Встал невыспавшийся, разбитый.

Иларион уже прилаживал жернова маленькой ручной мельницы, Антоний подтаскивал мешок, дружно крутили камни, превращая зерно в грубое подобие муки. Добавляли воду, замешивали тесто, разводили огонь в самодельном очаге, выпекали толстые негнущиеся лепешки, с одной стороны горелые, с другой — сырые. Но это все равно была еда. Не хлеб, конечно, опресноки, но только так и питался Антоний — пресные лепешки да вода. Зато ни от кого не зависел, ни к кому на поклон не ходил, милости ни от кого не ждал. Сам выращивал хлеб, тут уж как Господь даст сколько вырастет на крохотном поле, столько и слава Богу. На все Его воля.

Хочешь не хочешь, а так же ели все, кто к нему приходил. Никто тебя не звал, получил свой кусок — скажи спасибо. Хочешь разносолов — выход вон там, никто никого не держит.

Ну Проклу-то после тюрьмы и скитаний все равно было, он и горелой лепешке рад, а Иларион, похоже, вообще ничего не ел. Что было странно. Мужчина он крепкий, мускулистый, как-никак бывший легионер, а вот не ел ничего. Во всяком случае, Прокл не видел.

Да и Антоний едок был так себе. Пару раз отломил по кусочку, пожевал, водой запил — и обратно в пещеру. При таком расходе хлеба оставалось еще на пару дней.

Прокл очень хотел побеседовать со старцем, да все как-то случая не представлялось: пока работали, не до того было, а как только выдавалась свободная минутка, Антоний забирался в пещеру и молился.

Иларион же, по своему обыкновению, то сыпал шуточками, то неожиданно замыкался и будто смотрел куда-то внутрь себя. С Антонием они больше не разговаривали, сухо перекинулись парой фраз по делу, пока хлеб пекли, да и все.

Эх, как бы остаться с отшельником наедине, без этого назойливого солдафона с его примитивным подходом и житейской логикой? Прокл ломал себе голову, но решение пришло неожиданно, и со стороны, откуда не ждали.

Тщательно собрав все крошки, завернув их в тряпицу, Иларион набрал воды в свою легионерскую баклажку и решительно встал:

— Ну, брат Прокл, не буду вам со старцем мешать. Мне еще с ним много и долго беседовать, если это можно назвать беседой, времени у меня немерено. А тебе, пожалуй, стоит поторопиться.

— С чего это мне надо торопиться? — удивился Прокл.

— Смертный ты, — просто сказал Иларион и, не дожидаясь естественного вопроса, зашагал вниз, внезапно исчезнув среди скал.

Почти сразу же из пещеры выполз Антоний:

— Ушел?

— Ушел.

— Ну и слава Богу. Надоел.

Антоний устроился на камнях поудобнее, задрал голову к солнцу, неожиданно улыбнулся беззубым ртом:

— Погода хорошая. Не жарко.

— Да, — осторожно поддержал разговор Прокл. — Хорошая…

— Чего хотел-то? — добродушно спросил отшельник.

— Да как жить дальше, хотел спросить. Я не знаю. Запутался.

— А чего тут знать? Что, старые друзья обманули, служат мамоне и власти земной вместо власти небесной? Ну так это нормально. А чего ты ждал, что все прямо такие подвижники окажутся и подвиги веры будут совершать? Нет, конечно. Это удел избранных. А человек слаб и грешен. И не просто слаб и грешен, а очень хочет быть и слабым, и грешным. Зато потом как сладко-то грехи замаливать да утверждать, что благодать на себе почувствовал, очистился, мол.

— С ними понятно. А мне как быть?

— А ты чего хочешь?

— Служить Ему хочу. Как и ты.

— Так и служи, кто мешает-то?

— Мир мешает. Люди мешают. Слабость моя мешает. Не знаю я.

— Уйди из мира. В миру и я не смог бы. А так — красота. Хлеб есть, мало, но мне хватает. Вода есть, слава Всевышнему. Укрытие в непогоду есть, славное такое, летом прохладно, зимой тепло. А лишнего мне не надо. Мне необходимого достаточно. И ничто мыслям не мешает. Кроме этого болтуна, вот же навязался на мою голову!

Прокл немного подумал и решился.

— А мне можно с тобой остаться?

— Нет. Нельзя.

— Почему?

— Потому что ты — лишнее. А мне его не надо. Там, где больше одного, начинаются отношения. Мне же отношений с Создателем хватает с лихвой, людских отношений не нужно.