Страница 24 из 75
Но Зоя Александровна поняла это однозначно: старец просто боится ее принимать… Да, это было ее очередное, если не последнее, разочарование в «церковниках»! Ведь до этого она уже разочаровалась в самом владыке Антонии, митрополите Сурожском.
Мы с моим мужем были ошеломлены этим признанием, ведь мы очень любили и почитали владыку.
— Но чем же он вас так разочаровал?
Оказалось, что родные и близкие Зои Александровны попросили его написать письмо протеста против ее ареста, а он сказал, что письма такого он писать не будет, но что он будет молиться за нее у Престола. И именно это и послужило поводом к разочарованию в нем как в пастыре, как в архиерее! Зоя Александровна сочла, что он «испугался» и потому предложил ей меньшее вместо большего.
Зная о силе молитвы владыки, мы с мужем не могли удержаться от того, чтобы не воскликнуть наперебой:
— «Кесарю — кесарево, а Богу богово»! Так, может, и перестройка‑то началась, чтобы вас выпустили, Зоя Александровна! По молитвам владыки!
Но — увы! — она не понимала наших доводов. Весь парадокс — и это ее беда — был в том, что, действительно пострадав за Слово Божие, которое она распространяла в безбожной стране, с риском для жизни выпуская подпольный журнал «Надежда», она при этом так и не успела стать церковным человеком. Пройдя мученический и исповеднический путь, она была, в лучшем случае, «новоначальной». До своего ареста она, по всей видимости, не успела вкусить таинственной жизни Церкви, ощутить ее именно как мистическое Тело Христово. А после своего освобождения на пути к этому встали эти советско — диссидентские предрассудки: «у всех‑де попов под рясой погоны».
Только этим я пробую объяснить ее дальнейшую судьбу, когда она, поначалу гневно обличая Церковь со страниц либеральных газет, а затем и вовсе отвернувшись от нее, ушла в секту.
Булат Шалвовович Окуджава так даже боялся ее, когда она принималась его агрессивно обличать и поучать. Он даже показывал мне, как он, тщедушный, при этом вжимался в кресло, а она стояла перед ним, размахивая руками и обличая, как разъяренная фурия. И, между прочим, когда мы с ним говорили о православии и о Церкви, он, нервно морщась и упоминая Крахмальникову, говорил о церковной агрессивности, напористости, «стилистической советскости», в отличие, например, от изысканности и интеллектуальной тонкости монахинь — эмигранток и аристократок — тут он вспоминал свое посещение монастыря святой равноапостольной Марии Магдалины, принадлежавшего Зарубежной (несоветской) Церкви. Я даже предлагала ему, раз так, покреститься в Зарубежной Церкви…
Короче говоря, мнение «внешней» публики о священниках порой очень нелестно и уничижительно.
Но я, будучи лично знакомой с несколькими десятками священников — и московских, и провинциальных, и монастырских, и городских, и сельских, хочу сказать, что это очень несправедливо.
Да, и у меня были такие примеры, когда поведение иерея Божьего оказывалось недостойным его сана. Но либо это были отдельные случаи — «срывы», не характерные даже для этого человека, либо сама Церковь исторгала его из своего лона.
А кроме того — одно дело священник как грешный человек («кто без греха, пусть первый бросит в него камень»), а другое дело — священник как тайносовершитель. И бывало, что и человек вроде бы, по своему, примитивный, плоский, но вот надевает он епитрахиль и поручи, выходит, скажем, на исповедь совершать Таинство и преображается, становясь тайнозрителем и духовидцем. Сила Божья осеняет его, пророчества льются из его уст…
К сожалению, не обо всех таких, лично известных мне откровениях можно здесь рассказать. Но вот только два случая…
Поехала я как‑то раз к моему духовнику в Печоры. Я знала, что он должен был исповедовать на ранней литургии возле мощей святого мученика Корнилия. Я пришла загодя и оказалась у аналоя первой. Исповедь еще не началась. И вдруг, к моему вящему недоумению, прямо к этому аналою выходит, держа в руках крест и Евангелие, совсем другой священник и начинает читать молитвы к исповеди. А моего духовника нет как нет. А я собираюсь причаститься. И стою я, повторяю, первая около священника, с которым я хорошо знакома и у которого исповедоваться мне совсем не хочется. Но повернуться и уйти тоже как‑то нехорошо, ибо получится слишком демонстративно. И я продолжаю стоять в великом сомнении и колебании.
С одной стороны, этот священник иногда вел со мной литературные разговоры да и сам пописывал стихи. И этим он меня раздражал и даже искушал своей безнадежной литературной глухотой и, прости Господи, унылой бездарностью. Ну и что он может сказать на исповеди? Какой дать духовный совет? А с другой стороны, думала я, он же все‑таки священник и будет разрешать меня от грехов со словами «силой Его, Мне данной»…
В общем, решила я смириться и ему поисповедоваться.
Подходит он ко мне после службы и вдруг начинает мне говорить… о вранье. Да! С одной стороны, и говорит он о нем как‑то «теоретически», а с другой — это тот грех, который как бы и не очень меня терзал…
Если и вру, то по — мелкому, бескорыстно и не принципиально, а так — чтобы кому‑то что‑то долго не объяснять и не морочить голову… Ну и еще, как я считала, это не самый мой большой грех. Но он прочитал мне целую проповедь. Воодушевляясь и повинуясь внутреннему прозрению, он дал такое объяснение этому греху, что буквально перевернул мое представление о себе и о мире.
— Ужас этого греха состоит в том, что он обесценивает слово. Слово перестает что‑либо значить, теряет свою бытийственность и делается пустым. Кроме того, по закону психологической проекции, человек, который врет сам, перестает верить словам других людей. Перестает верить вообще. Не веря слову, он не верит и Слову. Читает Евангелие и не верит Христу. И это самое страшное. Потому что «и бесы веруют, и трепещут», а лжец наказуется пустотой. Вокруг него — сплошные обманки, за которыми ничего нет. Он при жизни оказывается в аду.
Это многое мне объяснило о современном мире, который весь живет мнимостями, кажимостями, притворством, лицемерием, самозванством, меняет маски, ладит обманки, пытается мимикрировать, выдает (]ш рго сщо и от собственного вранья носит в себе свое наказание: не верит ни себе, ни другим, ни Слову Божьему.
А стихи этого священника, который на всю жизнь поразил меня своим наставлением, так и остались… ужасными. Он буквально на следующий день, встретив меня в монастыре, протянул мне большую клеенчатую тетрадь:
— Вот, почитайте на досуге!
Там каждое стихотворение было к тому же художественно оформлено: на соседней странице возле него была приклеена открытка советских времен с изображением определенного времени года. Так, если стихотворение было об осени, то на открытке была «золотая осень», а если о весне, то на открытке таяли снега и сидели грачи…
А вот и еще случай, который явно свидетельствует о том, что священника во время Таинства наставляет Господь.
У меня была сокурсница по институту, которая совсем в молодом возрасте, только — только родив ребенка, заболела ужасной болезнью: у нее был рак мозга. Ее уложили в клинику Бурденко, обрили наголо и сделали трепанацию черепа, чтобы удалить опухоль. После операции ее перекосило и рот оказался где‑то около уха. Муж ушел к другой, и она осталась одна — одинешенька с крошечной дочкой на руках.
Женщина она была уникальная, потому что не только не отчаялась, но, напротив, стала уверять всех, кто ей пытался сочувствовать и помогать, что у нее «все лучше всех»: она сидит с дочкой дома, шьет знакомым за небольшие деньги платья — юбки-блузки, у нее — идеальная чистота, домашние пирожки, рот возвращается на свое место, она уже понемногу выходит из дома, ну и так далее…
Честно говоря, я думала, что она — святая: такого ласкового терпения, доброты, щедрости, отзывчивости, а главное — благодарности Богу за все, что посылает судьба, я не встречала нигде, кроме как в житиях. Единственное, чего ей не хватало, — она была некрещеной. Но и это было исправлено. В один прекрасный день мы с моим мужем отвезли ее с дочкой к отцу Валериану Кречетову в село Отрадное, где он и совершил над ними Таинство крещения.