Рама для картины

— Наверно, Фрост спрашивал, не застрахованы ли украденные вещи на большую сумму, чем они стоят?

— Спрашивал, и не раз.

— Будь так, ты бы все равно не признался…

— Но ведь это не так.

— Да?

— Они застрахованы на меньшую сумму, если уж на то пошло. Бог знает, заплатят ли за Маннингса. Я оформлял страховку по телефону. Еще не выслал им квитанцию об уплате.

Он вяло покачал головой.

— Все бумаги, имеющие отношение к картине, хранились в конторке. Квитанция из галереи, где ее купил, сопровождающее письмо, таможенная и акцизная квитанции. Ничего нет.

— Фросту это не понравится.

— Да, не понравится.

— Надеюсь, дал ему понять, что не стал бы покупать ценные картины и отправляться в путешествия, если бы не имел денег?

— Он сказал, что я мог остаться на бобах именно из-за ценных картин и путешествий.

Надо было срочно сменить тему, пока брат не напился до бесчувствия.

— Поешь спагетти, — предложил ему.

— Что?

— Это единственное, что я умею готовить.

— А-а.

Он смотрел мутным взглядом на кухонные часы. Половина пятого. Мой желудок уже давно напоминал — время приема пищи.

— Как хочешь, — сказал Дон.

На следующее утро за ним приехала полицейская машина. Чтобы отвезти на пытку. Он подчинился. А чуть раньше, за кофе, дал мне понять, что не собирается защищаться.

— Дон, ты должен… Единственный выход — быть твердым, рассудительным, решительным. Просто быть самим собой.

— Лучше бы тебе поехать вместо меня. Совершенно нет сил. Зачем все это? — Его улыбка вдруг растаяла, показалась зияющая черная глубина. — Без Регины… нет смысла делать деньги.

— Мы говорим не о деньгах. Если не станешь защищаться, подозрения умножатся.

— Это не волнует. Пусть думают, что хотят.

— Они будут думать то, что ты им позволишь.

— Мне же действительно все равно.

Дело было именно в этом.

Он ушел на весь день. Я не отходил от мольберта. Но рисовал не печальный пейзаж. На террасе было темно, холодно. И мне не хотелось вновь погружаться в меланхолию. Оставил незаконченный холст, а сам перекочевал со всем хозяйством поближе к теплу — на кухню. Здесь единственное место в доме, где чувствовалась жизнь.

Я писал Регину, стоящую у плиты, с деревянной ложкой в одной руке и бутылкой вина — в другой. Старался передать на холсте ее манеру улыбаться, запрокидывая голову — ясную, открытую, откровенно счастливую. Фоном была кухня, какой видел ее сейчас. Представлял Регину настолько отчетливо, что пару раз даже пытался ей что-то сказать, отрывая глаза от ее лица на холсте. Реальное смешивалось с нереальным.

Редко работаю больше четырех часов подряд. Длительное мускульное напряжение рождает усталость, теряешь контроль над собой. Возникает страшный голод, я замерзаю; поэтому в обеденное время всегда оставляю работу. И сейчас — также: откопал банку мясных консервов, съел ее, сделав себе тостик с маринованными огурчиками. Потом вышел на прогулку. Чтобы не попасть на глаза караулившим у ворот, пришлось пробираться под укрытием яблонь через живую изгородь.

Бродил по разбросанной без всякого плана деревне, обдумывая картину. Еще немного жженой умбры на складки кухонных занавесок, думал я, чуть фиолетовую тень на кастрюлю и, может, — немного зеленого. Надо получше выписать плиту. Зря нарушил правило работать над картиной целиком, шаг за шагом — то над фоном, то над предметом. Теперь лицо Регины выступало отчетливо. Добавить только блеска на губах и полоски света вдоль нижних век, a это невозможно сделать, пока краски не подсохли. Боялся, что больше не смогу «видеть» ее так ясно… Тогда в картине нарушится равновесие, и придется очень постараться, чтобы кухня выглядела гармоничной.

Дневной сеанс был гораздо короче из-за недостатка света. Тщетно пытался добиться подходящего оттенка для кухонной утвари. Вновь и вновь смешивал краски. Что казалось подходящим на палитре, было совсем не тем на картине. Сделав три неудачные попытки, решил закончить.

Вскоре услышал, как к дому подъехала машина, хлопнули дверцы. И — к моему удивлению — звонок в дверь. Дональд-то взял с собой ключи. Прошел через дом и открыл дверь. За ней стоял полицейский в форме и держал Дона под руку. А сзади — целый ряд лиц, с жадностью смотрящих на происходящее. Лицо брата абсолютно бескровное. Он молчал.

Полицейский, слегка поклонившись, сказал:

— Вот и мы, сэр.

И передал мне Дональда из рук в руки — в буквальном смысле слова. А сам тут же уехал в ожидавшей его машине.

Ввел его в дом, захлопнул дверь. Никогда никого не видел в таком жутком состоянии.

— Я спросил, — сказал он, — о похоронах…

Лицо было застывшим, слова с трудом вырывались наружу.

— Они сказали…

Замолчал, глотнул воздуха и попытался продолжить.

— Они сказали… никаких похорон.

— Дональд!

— Они сказали… нельзя хоронить, пока не закончили расследование. Сказали, будут держать ее в холодильнике…

Он очень пугал меня своим отчаянием.

— Сказали… тело убитого принадлежит государству.

Дон покачнулся. Я не мог удержать его. И он рухнул на пол в глубоком обмороке.

3

Два дня Дональд провел в постели. За это время мне стало ясно, что означает — «быть в прострации». Его напичкали успокаивающими средствами. Врач приходил утром и вечером, давал таблетки, делал уколы. Хотя я совершенно не гожусь в медсестры, но — выбора не было. Пришлось заступать на дежурство.

Когда он не спал, сидел у постели; видел, с каким трудом брат привыкает к терзающим его разум кошмарам, обретая способность видеть правду. Заметно похудел. Лицо заострилось. Темные круги под глазами стали совсем черными. Казалось, силы покинули его.

Мы кормились консервами и тем, что я готовил из пакетов. Прочитав инструкцию, делал, как там написано. Дональд церемонно благодарил меня и ел. Но чувствовал ли вкус пищи?

В коротких промежутках, когда он спал, успел дописать обе картины. Печальный пейзаж уже был не печальным — просто октябрьским. На поле появились три лошади, одна из них щипала траву. Картины, которые приятно повесить на стену, вполне сносные. Такие всегда хорошо покупают, и обычно с моего «конвейера» примерно раз в десять дней сходила хотя бы одна подобная. Тут требуется не столько душа, сколько техника.

А вот портрет Регины стал лучшей моей работой. Она смеялась — живая, сияющая. Часто по ходу работы замысел меняется; и у меня с каждым днем смещались акценты. Теперь кухня стала темнее, отошла на второй план, главное — Регина. Важна была только она. И вот кухня, которую имел перед глазами, получилась как впечатление, а женщина, ушедшая из жизни, стала реальностью.

Картину прятал в чемодане, когда не работал над ней. Не хотел, чтобы Дональд увидел…

В среду вечером брат, пошатываясь, в халате спустился на кухню. Старательно улыбался, пытаясь выглядеть по-прежнему. Сидел за столом, потягивая виски, доставленное в тот день по моему заказу, и смотрел, как я чищу палитру.

— Всегда такой аккуратный?

— Краски дороги.

Он показал на картину с конями, сохнущую на мольберте.

— Во сколько это обходится?

— Если считать стоимость материалов, около десяти фунтов. Если считать еще жару, холод, дорожные издержки, расходы на свет, еду, кров, виски и расстройство нервной системы, то выйдет приблизительно столько, сколько заработал бы за неделю, когда бы бросил пачкотню и опять занялся продажей недвижимости.

— Тогда немало, — сказал он серьезно.

— Я об этом не жалею.

— Вижу.

Закончил приводить в порядок кисти, промыв их с мылом под струей воды. Хорошие кисти стоят не меньше, чем краски.

— Когда проштудировали учетные книги компании, — вдруг сказал он, — отвезли меня в полицейский участок и попытались доказать, что я сам убил ее.

— Не может быть!

— Высчитали, что мог приехать домой и сделать это в обед. Говорят, было достаточно времени…