Главное управление

Мне вспоминалась армия моей юности, ничем не похожая на сегодняшний боевой коллектив много чего видевших и солоно хлебнувших в этой жизни парней. Никчемность тупого казарменного бытия и бессмысленной муштры безответных подростков, отбывающих унизительную повинность в чужеродной среде, пропитанной жестокостью и ублюдочной кастовостью сержантов и старослужащих, эта никчемность была налицо в поддержании, согласно разнарядкам, численности стада в защитной форме. Но с кем и как могли воевать мальчишки, поглощенные своим физическим выживанием и внутренними разборками, чьей природой являлось то ли желание поразвлечься, то ли выплеснуть ненависть к своему положению на своих же ближних?

А вот с теми, с кем я служил сейчас, горевать не приходилось по одной незамысловатой причине: мы были единым боевым братством, и наши беды и радости разделялись сообща. А учебные игрушечные войнушки нам заменяла война самая что ни есть настоящая, где ближайший друг и средство жизнеобеспечения – твой личный автомат, а семья – сто тертых мужиков под боком.

Не знаю, какие планы нашего похищения или убийства планировались бандитами с подачи Решетова, и существовали ли такие планы, но провести их в жизнь и для искушенных диверсантов, полагаю, было задачей каверзной. Палаточный городок по всему периметру охранялся заслонами бронетехники, сигнальными ракетами, поля вокруг были густо заминированы, а проход на территорию представлял собой охраняемый коридор. На ночь выставлялись внутренние ночные караулы, и тайно наведаться к нам в гости рискнул бы лишь смертник. По променадам мы не шастали, от коллектива не отрывались, а кроме того, посвятили товарищей, что с представителями чеченского криминала у нас принципиальные разногласия, и есть вероятность их разрешения не в нашу пользу по месту нынешней дислокации.

Такая вводная была воспринята без тени юмора: нас окружали милицейские и гэбэшные офицеры, воспринимавшие кавказскую мафиозную братию как противника безжалостного и изощренного.

Работа наша сводилась к военно-полевым полицейским мероприятиям: зачисткам поселков, проверкам документов, обыскам домов, изъятием фотографий, поиску оружия и идентификации боевиков. К примеру, подозрительных типов раздевали и, обнаружив на их плечах следы от оружейных ремней или же синяки от боевой отдачи гранатометов, сразу же отправляли в особый отдел для доверительных бесед без прокурора и адвоката.

Возможно, обыватель посчитал бы меня полным идиотом, поскольку дни, проведенные в Чечне, казались мне одними из самых счастливых и интересных в моей жизни.

Каждый из тех, кто окружал меня, был сильной и цельной личностью с богатейшей биографией. В наших отношениях не было ни мелочности, ни зазнайства, ни зависти. Наконец, без всякого рода высоких слов и размышлений мы иссекали, бесконечно уверенные в своей правоте, злобную неистребимую опухоль на подбрюшье России. С перегибами, с огрехами, порой непомерно жестоко, но да и враг не щадил нас, жаля пулей при каждом удобном случае и перед кровью не пасуя.

Все мы понимали, что готовим плацдарм для новой местной власти, ибо какими бы хорошими или плохими мы ни были, хозяевами здешней земли нам не стать, да и зачем нам эта земля? – своей навалом. Здесь была чужбина. Номинально – чужбина российская, но никакими приметами славянских нравов не отмеченная. Мы были взаимно чужеродны с местной публикой. И знаться бы с ней не знались, если бы не обитала она по соседству с нашими рубежами, основывая вблизи от них свои разбойничьи гнездовища.

Здесь исстари властвовал культ наживы, убийств и грабежа, но никак не труда и культуры. Вот же, достались соседи, чей пыл постоянно приходилось утихомиривать боями и кровью! Опасная каша кипела здесь постоянно, и дабы она не лезла через края, приходилось лишь убавлять неугасимый огонь под чаном. И убавив его, с почетом передать контроль тем же бородатым управленцам, способным какое-то время держать ретивых соплеменников в узде. Естественно, оплачивая труды и главенство наместников из собственной имперской казны – так дешевле.

Но политика политикой, умозрения – умозрениями, а поток живой и пряной жизни, как свежий воздух, бивший в лицо, наполнял меня смыслом, радостью движения, спортивной усталостью, негой здорового сна и теми впечатлениями, что, лежа на диване у телевизора, не получишь.

Я ни мгновения не тяготился ни своим палаточным бытом, ни жратвой из консервных банок, ни ночными тревогами, ни опасностью стычек с боевиками.

Октябрь перевалил за свою календарную середину, но решением из Москвы командировку нам продлили еще на месяц, что наводило на размышления о каких-то тайных планах наших недоброжелателей, руководимых, естественно, вероломным Решетовым.

На очередную зачистку одного из горных селений, куда, по сведениям, наведались для отдыха боевики, мы выехали колонной из двух машин, одного БМП и БТР.

В БТР помимо экипажа уместились мы с Акимовым и гэбэшный генерал Олейников, получивший шифровку, что среди бандитов обретается какой-то важный араб-финансист, и решивший на свой страх и риск поучаствовать в горячем деле. Это был не кабинетный генерал. За его плечами был и опыт первой чеченской кампании, и Афганистан, и Ангола.

Удивительно, но, несмотря на свое звание и боевое военное прошлое, ни малейшей черты чванливого солдафонства и верхоглядства в нем не присутствовало. Мужик он был твердый, порою резкий в словах и в определениях, но неизменно доброжелательный, своим положением не кичившийся и с удовольствием разделявший наше скромное общество, чему мы были только рады. Нас впечатлял и юмор его, и рассказы о былом, и рассуждения на текущие животрепещущие темы, в которых авторитетам от политики, знакомым нам благодаря телевизору, а ему – лично, частенько и без оглядки давались нелицеприятные определения с доказательными подробностями.

Дорожка, тянувшаяся по холмам мимо рвов и откосов, худосочных сырых лесков на склонах, забиралась все круче и круче, БТР потряхивало на ухабах и вывороченных каменьях, и колонна невольно сбавила ход.

Акимов потянулся к фляжке с припасенным яблочным компотом, отхлебнул из нее, не касаясь горлышка губами, протянул мне, и тут в стальной бок БТР словно ухнула огромная кувалда, оглушившая нас спрессованным валом болезненных стремительных вибраций и повалив на пол. Собственно, где пол, а где потолок, мы различили не сразу: машину завалило набок, и мы барахтались вперемешку с оружием и боезапасом, слепо пытаясь нащупать запоры люка.

Отдаленно, через броню, до нас донеслась череда минных разрывов и деловитый стрекот автоматных очередей.

Наконец крышка откинулась, в нос ударило гарью и каким-то странным, горячим цветочным одеколоном горного разнотравья, мы выпростались наружу, Акимов выкинул из чрева машины цинк с патронами, пребольно саданувший мне по колену; я подхватил его свободной рукой, а затем – словно провал в сознании. И – внезапное обнаружение себя в распадке валунов за обочиной, с пулеметом, всматривающегося в наплывающий глаза горный склон, что искрился, как фейерверком, выхлопом автоматного огня. И – с картинкой в глубине сознания, стоп-кадром, намертво запечатленным в памяти: протянутой мне фляжкой, – протянутой там, в уже бесповоротно прошлой жизни.

Акимов, Олейников и двое бойцов укрывались под защитой замшелого камня поблизости. И когда только мы успели сюда переместиться?

Головные машины, видимо, нарвавшиеся на фугас, жирно чадили, закрывая нас ядовитой ядреной копотью от обзора противника, но кое-кто из солдат выжил, с озлоблением паля из-за горевших кузовов по направленным на нас вспышкам.

– Ехали бы в БМП, труба дело, – услышал я голос Олейникова. – Разлетелись бы на запчасти. Броня спасла. Так, ребята, быстро оцениваем боеприпас. Сзади, за кустами, проплешь, потом обрыв, туда не суемся, перебьют с высоты. Так что от снайпера не бегаем, а то умрем уставшими. Жмемся к камням!

В этот момент с горы ударила «муха», я в тот же момент от души пустил тяжелую очередь в апельсиновую вспышку, глубоко, нутром уверившись еще до достижения пулями цели, что попал, а в следующий миг спасительные валуны содрогнулись недовольно от распластанного удара снаряда.